Лариса Райт «Исповедь старого дома»
Издательство:
ЭКСМО
|
Лариса Райт
«Исповедь старого дома»
– Сегодня съемки до четырех, потом все свободны, – объявил помощник режиссера, не забыв добавить в интонацию заветную нотку интриги.
На интриги брат-актер падок. И вот уже помрежа рвут на части вопросами:
– С чего такая милость?
– За чье здоровье свечку ставить?
– Главный вспомнил о том, что артисты – тоже люди?
– А дорабатывать придется? Я в выходной не могу, у меня спектакль.
– Не у тебя одного.
– Нет, у него, видите ли, планы, а мы побоку.
– А меня, вообще, из театра только на день отпустили. Сказали: «Что там играть-то: “Кушать подано”. Полчаса – все дела». А если перенесет теперь сцену? Что мне тогда делать?
– Тогда – не знаю, – откликнулся наконец помреж, – а сейчас – бежать во дворец культуры имени Первой пятилетки.
– Да что я там забыл-то?
– «Таганка» приехала! – Помреж не скрывал торжества. И тут же со всех сторон:
– «Таганка»?
– «Таганка»!
– Какой состав?
– И Высоцкий? А Высоцкий?
– А что привезли?
– Какая разница, все равно билетов не достать.
– Значит, наш режиссер на спектакль отправится.
– А как же? Ему-то контрамарочку отстегнули.
– Эх, мне бы хоть одним глазком…
– А я двумя посмотрю, – торжественно объявил помреж, взметнув вверх правую руку с двумя зажатыми в ней бумажками.
– Билеты… Билеты… Билеты… – на одном дыхании прокатилось завистливое эхо.
– Два. Один…
– Продашь? Продай мне! Сколько хочешь?
– А почему сразу тебе? Я бы тоже не отказалась.
– А давайте жребий бросим…
– Ох, я такая неудачливая…
– Слышь, Серега, продай! Как человека, прошу!
Серега только улыбался загадочно, потом отреагировал:
– Билет не продается, а дарится безвозмездно. – Быстро подошел к Але, протянул: – Держи!
– Мне?!
Аля почувствовала, как сердце заколотилось в предвкушении неимоверного, почти непостижимого счастья. «Таганка» в те годы была мечтой всех и каждого, а уж студенты театральных вузов дневали и ночевали у порога знаменитого театра лишь бы заполучить вожделенный билетик. Аля дневать и ночевать не могла, потому что много снималась, а когда, наконец, оказывалась в Москве, вынуждена была сидеть за учебниками и репетировать курсовые работы, чтобы догнать свою мастерскую и не вызвать неодобрение руководителя, который и так был недоволен вечно отсутствовавшей студенткой. И что же? Получается, если гора не идет к Магомету… «Таганка» сама приехала к ней, и отказаться, несмотря на упадническое настроение, невозможно.
Настроение вмиг улучшилось, Пенза снова стала призрачно далекой, занудный помреж Серега, которого Аля прежде избегала, довольно милым, а злые глаза завистливых коллег – добрыми. Казалось, весь мир радуется вместе с ней и категорически запрещает возвращать вожделенный билет.
Билет лежал в маленькой дамской сумочке – лакированной с золотыми веточками-застежками, под названием «ридикюль», что ее хозяйка, Алина соседка по комнате, выговаривала с почтенным придыханием. Сама Аля крутилась у зеркала: укладывала локоны и рассматривала макияж так придирчиво, будто собиралась на самые важные в жизни пробы. Нет, она и не помышляла проникнуть в святая святых и понравиться кому-то из ведущих актеров или (почему бы и нет?) самому Любимову. «Таганка» казалась ей настолько нереально волшебным театром, что хотелось выглядеть достойной этого волшебства, окунуться в миг, когда иллюзия превратится в реальность, стать принцессой, случайно попавшей на бал.
Происходящее в фойе дворца культуры имени Первой пятилетки на бал походило мало. Актеры, одетые революционными матросами и красными командирами, что-то воинственно выкрикивали и, отбирая у зрителей билеты, протыкали бумажки штыками винтовок. Публика крутила головами одновременно и боязливо, и восхищенно. Перешептывались:
– Какая находка!
– Отличное воссоздание атмосферы!
– Высоцкому так идет бушлат!
– Говорят, он снова будет сниматься у Хейфеца здесь, на «Ленфильме».
– А что за картина?
– Пока не знаю, вроде по Чехову что-то. Я слышала, что пригласили Даля, Терехову и Максакову[1].
Сказочное настроение Али на какие-то секунды помрачнело: «Других пригласили, а про нее забыли. А она бы тоже могла и по Чехову, и с Высоцким». Но грустные мысли быстро были вытеснены новыми всеобщими вздохами восхищения:
– Демидова!
– И Золотухин, Золотухин!
– Где? Где?
– Да вот же с винтовкой.
– А у Хмельницкого лента пулеметная.
– Точно. И гитара. А почему гитара не у Высоцкого?
– Да они же все поют.
– Я думала «Доброго человека…» привезут, а тут…
– Вам не нравится? По-моему, очень смело. На злобу дня, так сказать.
– А Брехт не на злобу дня? Доброта в современном мире – понятие устаревшее. И потом обидно: Москва бурлит, Москва кипит, обсуждает, а у нас винтовки со штыками.
– Ну, нам тоже есть, что обсудить: «Мещане» в БДТ или «Пигмалион» в Ленсовете. Фрейндлих просто…
– Да «Пигмалиону» уже десять лет скоро стукнет! Смотрите, Филатов в бескозырке!
Аля вспомнила красавицу-актрису, чей исполненный достоинства взгляд провожал ее с театральных афиш, и почему-то стало обидно и за нее, и за весь театральный Ленинград, и за самих ленинградцев, рвущихся посмотреть на московских актеров, как на небожителей, хотя в их родном городе могли встретиться таланты и равные по силе, и даже более яркие, чем столичные.
Двери в зал распахнулись, артисты, поддерживавшие революционную обстановку в фойе, начали грозными окриками подгонять публику к партеру и амфитеатру. Людская река потянулась к креслам, помреж Серега решительно схватил Алю за руку, чтобы их не раскидало по разным берегам, но девушка руку выдернула и стремительно «поплыла» против течения. Ей захотелось уйти, она почувствовала, что очарование волшебства исчезло. Она хотела проникнуть в сказку, а оказалась… Аля вдруг живо представила себе антракт, во время которого зрители станут обсуждать не постановку, не игру актеров, а их внешний вид и личные проблемы:
– Играет превосходно, с надрывом, но ощущается какая-то потрепанность, надлом.
– Говорят, он употребляет.
– Да что вы?!
– И не только алкоголь.
– А что же еще? Я не понимаю. Нет, вы объясните.
– А вы слышали, что N ушла от А к Б, а потом вернулась, но он не смог простить, и теперь они разводятся, а на сцене продолжают играть любовь?
– Неужели? Какая прелесть!
Аля всех этих прелестей слышать не хотела. И это нежелание во сто крат пересилило внутренний голос, требовавший увидеть игру великих и уверявший, что не стоит обращать внимание на сплетников, которых везде пруд пруди. Аля об этом знала, но плавать в одном с ними пруду не хотела даже ради Высоцкого, Филатова и Демидовой.
Она бросилась к выходу.
– Вас проводить? – перегородил ей путь уже немолодой элегантно одетый мужчина.
Девушка окинула его взглядом: лет сорок пять – пятьдесят, одет с иголочки, пахнет хорошим одеколоном, явно прибалтийским, улыбка располагающая, теплая, вот только глаза… глаза настороженные, прохладные и смотрит мимо Али, будто охватывает взглядом все фойе и пытается запечатлеть происходящее в памяти, словно на фотографии. Но вот двери в зал захлопнулись, поглотив в сумраке кресел отчаянно пытавшегося выплыть вслед за Алей помрежа, и незнакомец посмотрел прямо на девушку. В глазах мелькнуло и участие.
– Если подождете буквально минуту, я вас провожу.
Аля хотела пробормотать «Спасибо, не надо», или «Не стоит», или еще какой-нибудь вежливый отказ, но он продолжал смотреть на нее, и не было в его взгляде ни просьбы, ни мольбы, ни даже вопроса, один суровый приказ, который она просто обязана была исполнить. И она не решилась ослушаться. Кивнула, встала рядом, поежилась под отчего-то ставшими неодобрительными и одновременно жалостливыми взглядами гардеробщиц, буфетчицы и даже уборщиц. Ожидание не затянулось. В двери дворца решительно скользнул мужчина, похожий на нового Алиного знакомца, как две капли воды. Он был помоложе и повыше, но серый костюм сидел на нем так же безукоризненно и пахло от него тем же тонким прибалтийским запахом и опасностью. Мужчины коротко кивнули друг другу. Вновь прибывший прошел в глубь фойе и прислонился к колонне, а Аля услышала обращенное к ней сухое и резкое:
– Пойдемте!
