Лоран де Грев. Дурной тон

В тот же день, позже

Весть о его смерти пришла сегодня утром вместе со снегопадом. Словно черный вихрь, налетев, выжег все изнутри. В ту минуту я спросила себя, уж не совершила ли маленькую промашку. Я не знала даже его имени; он так и не узнал моего; фамильярность не в моем духе. Видит Бог, однако, как я его ненавидела.

Я не скорблю. Я даже не грущу. Не прыгаю от радости, но и не страдаю. Немного сухо во рту. Вот самое досадное, когда нашим любовникам вздумается умереть: они напоминают нам, что и мы не бессмертны. Тактичность никогда не входила в число достоинств господина де Вальмона.

Полагаю, я должна бы плакать, случай самый подходящий; но я неспособна оплакивать этого человека. Напрасно я жму на слезную железу, тереблю мускул, терзаю плоть. Все во мне пересохло. Я ни о чем не думаю. Ничего не чувствую. Сердце обуглилось; эмоции зачерствели: госпожа маркиза не оплакивает отслуживших свое любовников.
* * *
Мне не понадобилось много времени, чтобы оказаться лицом к лицу с самой собой. Это устройство мне так хорошо знакомо, до мельчайшего винтика, до последней пружинки: холодное, как сталь, отлаженное, как автомат, и наделенное юмором не больше волчьего капкана.

Любовь моей жизни умирает, а я только и могу смотреть из окна своей спальни на заснеженный двор. Сколько часов стою я так, неподвижно, созерцая этот безупречно ровный квадрат с такими ясными и четкими линиями? Девственно чистый снег походит на тяжелый итальянский бархат. Этой прозрачно-белой красоте, наверное, можно подобрать и лучшие метафоры, но я не родилась поэтом. В белом квадрате я вижу белый квадрат, и только. Я не жестикулирую. Не скулю. Не сочиняю стихов. Стою и спокойно созерцаю мой квадрат, такой неотвратимо квадратный.

Математическая очевидность завораживает меня — всегда завораживала. Я подозреваю, что там, под этим слоем снега, кроется ответ на все мои вопросы. Не знаю какой, но я ищу; я жду. Времени у меня достаточно. Терпение — лучшая из моих добродетелей.

Если долго стоять у окна, глядя в одну точку, слезы рано или поздно прольются. Я знаю эту механику: реакция чисто физиологическая. Но сейчас это максимум, что может извлечь из себя устройство в отношении любовной горести.
* * *
Снег валит, все окутано белизной, метет метель: Париж сгинул, утонул под снегом, а мое затекшее тело начинает жаловаться на судороги.

Контуры тают; линии размываются; истинное, ложное — все смешалось; квадратный квадрат исчез; а истина — моя истина — заставляет себя ждать. В глазах туманится; вся эта чистота жжет их; я больше ничего не вижу, только белое на белом, до того белой белизны, что кажется голубым.

Говорят, Америки — голубые.
* * *
Свет переменился. Который может быть час? Неужели я простояла весь день, глядя на падающий снег? Башни собора Парижской Богоматери исчезли, поглощенные тьмой. Голые кроны деревьев бьются на ветру. Их ветви отчаянно взывают о помощи к равнодушному небу. Я чувствую, как злой сквозняк задувает в спину. Похоже, все демоны госпожи маркизы вышли сегодня на прогулку.

Вошла Виктуар, чтобы зажечь свечи. Я едва слышу, как она ступает по паркету. Безупречно вышколенная, она не задерживается. Бесшумно притворяет за собой дверь. По тишине, царящей в комнате, она  знает, что нынче вечером меня ни для кого нет.

Я бьюсь, точно одержимая, в этом безмолвии. Слишком много слов стоит поперек горла. Впереди бесконечная ночь.
* * *
Пламя свечей борется с потемками, напрасно, ибо небытие все равно победит. В комнате свет, ночь черна, и я вижу в стекле свое отражение, но не узнаю его в этом зеркале-незеркале. Это лицо,  наполовину съеденное тьмой, могло бы быть лицом по случаю, еще одним лицом в мою коллекцию, совсем новым лицом; а что, если лицо это — лишнее? Есть предел женскому тщеславию.

Стекло затуманилось от моего дыхания, испарина тотчас превращается в иней; и мое отражение стирается, окованное льдом. Я вывожу на стекле знак моей победы, без сомнения, это одна из лучших моих побед — возможно, даже мой шедевр. Я говорю это быстро и без особой убежденности, с самодовольством, присущим тем, кому недостает уверенности в себе. Вальмон умер, Турвель при смерти, шампанское ждет: вот что я называю уложить одним выстрелом.
* * *
Большое V, знак победы, еще и первая буква его имени. Ирония совпадения вызывает у меня подобие улыбки, но эта полуулыбка колеблется, тужится и выглядит очень неестественной для такой женщины, как я.

Тепло моего пальца растопило иней, стерло мою победу вместе с инициалом Вальмона; и вновь, как по волшебству, возникает мое лицо. Лицо не первой свежести. Наверное, оно слишком долго мне  служило. Черты осунулись. Усталая плоть, под бременем собственного веса, понемногу обвисает. Моей исчерпанной молодости уже недостает сил, даже чтобы противиться законам тяготения. Каждый день я вижу приближение неминуемой катастрофы, бессильная перед зрелищем моей красоты, придавленной постепенно к земле.

Две капли влаги стекают по стеклу, как по моим щекам. Иллюзия такова, что я сама готова подумать, будто Луиза де Мертей пролила наконец долгожданные слезы, круглые и соленые, такие пристойные, такие уместные слезы, которые должно лить по нашим любовникам — мертвым, любимым и похороненным.

Но почему, почему же я не плачу? Улыбка застыла, сморщилась, исказилась в гримасу. Я чувствую неприятный вкус во рту. Мое дыхание зловонно, от него разит одиночеством.