Макс Фрай «Ветры, ангелы и люди»

Каждый  хотел бы так

 

Стелла идет по Калле Арко, по улице Арок, Смычка, Короткого Промежутка Времени, или Дуги; нет, лучше так: по улице Натянутого Лука идет она сейчас, звонко цокая невидимыми каблучками. Невидимыми — потому что какой же дурак, вернее, какая же дура отправится бродить по Венеции в босоножках на каблуках. Стелла предусмотрительна, на ногах ее нынче удобные кеды, они отлично сочетаются с новым шелковым платьем в мелкий горох, идеальная обувь для долгой прогулки, но походка у Стеллы все равно остается такой, словно она цокает невидимыми каблучками. Это, кажется, просто от счастья, дополнительный способ хоть как-то выразить эмоции, некоторые в подобных случаях размахивают руками или просто улыбаются до ушей, а у Стеллы появляются невидимые каблучки, не слишком высокие, зато очень звонкие, подбитые солнечной медью, высекающей из камней искры, почти настоящие звезды, просто недолговечные — как, впрочем, и люди, и города, как вообще все.

Но это не важно, потому что прямо сейчас все у нас еще есть — искры-звезды, Стелла, кеды, невидимые каблучки, влажный воздух, июньское солнце над головой, пестрый струящийся шелк, Калле Арко и вся остальная Венеция, даже слишком много для одной маленькой Стеллы, но много — не мало, заверните, берем.

«Нумерация здешних домов запросто может свести с ума, — весело думает Стелла. — Хорошо, что мне не нужно искать чей-нибудь адрес, потому что в этом городе я не знаю ни единого человека, можно сказать, повезло, не придется метаться между сто тридцать пятым и тысяча двадцать шестым номерами, пытаясь сообразить, где тут четыреста сорок второй».

Сегодня утром у Стеллы задача гораздо проще: выпить кофе, желательно на улице и в тени, по цене полтора евро за чашку, а не шесть, как в кафе на Сан Марко и прочих добросовестно отмеченных во всех путеводителях дорогих забегаловках для туристов. И не из экономии даже, просто когда пьешь кофе по обычной цене для своих, сама становишься местной, не праздной богатой зевакой, а частью этого города — на целых десять секунд, на все три жадных, нетерпеливых глотка. А если покажется мало, всегда можно повторить.

А пока подходящего кафе не нашлось, Стелла стремительно идет по Калле Арко, по улице Арок, по узкой Тропе Натянутого Лука летит она как стрела в новом шелковом платье и кедах на стройных загорелых ногах, такая красивая, что прохожие невольно замедляют шаг, оборачиваются, глядят на ее торопливые отражения в темных стеклах немногочисленных витрин, любуются и, чего греха таить, втайне завидуют. Никто бы не отказался хоть немного побыть счастливой легконогой Стеллой, выпущенной из лука кудрявой стрелой, вот прямо сейчас сворачивающей с Калле Арко куда-то в сторону Калле Чинкве. Каждый хотел бы так!

***

— С местной публикой дела обстоят совсем не так просто, как может показаться, — многозначительно заметил Тони.

Я адресовал ему изумленный взгляд — это с кем ты сейчас разговариваешь? Точно со мной? И с какого перепугу, дорогой друг, мне должно было показаться, будто с местной публикой «дела обстоят просто»? Что бы это самое «просто» ни означало на твоем сегодняшнем языке, который ты и сам-то не факт что понимаешь. По крайней мере не прямо с утра.

Наконец сказал:

— Ясно, что просто дела в Венеции могут обстоять разве только с туристами.

— С туристами, — Тони зачем-то перешел на шепот и наклонился к самому моему уху, — все еще сложней. Потому что местные просто живут на границе разных,

 

 

почти несовместимых миров, удаленных друг от друга

на расстояние, равное сумме букв в слове «немыслимо», последовательно записанном на всех существующих и выдуманных языках — ладно, подумаешь, с кем не бывает, к подобному положению вполне можно привыкнуть, или хотя бы жить так, словно привык; мы с тобой это знаем. А доброй четверти тех, кто кажется нам туристами, здесь сейчас вообще нет. При том, что любого из них можно коснуться и ощутить живое тепло, я уже сколько раз проверял. И вот это совершенно не укладывается у меня в голове.

— Как это — «нет»? Это метафора? Хочешь сказать, они так оглушены впечатлениями, что бродят по городу в полубессознательном состоянии, и?..

— Никаких метафор, — улыбнулся Тони. — В каком состоянии здесь обычно бродят туристы, сознательном или не слишком, меня не интересует. Я совсем о другом.

И умолк, отвернувшись. Стоял, глядел то ли на зеленые воды Гранд-канала, то ли на сияющие нити, протянутые между небом и землей, видные тут невооруженным глазом, даже стараться не надо, скорее наоборот, почаще моргать, твердя: «Примерещилось, примерещилось», — потому что это сияние не только прельстительно, но и почти невыносимо для человеческих глаз, обычно устремленных во тьму даже на ярком свету.

Однако не вовремя он замолчал. Мне-то уже любопытно, о чем таком — «о другом»?

— Звучит немного нелепо, — наконец сказал Тони, — но по этому городу толпами бродят мечты.

— Что значит — «мечты»?

— Ну как. Согласно словарям, мечта — это «образ желанного будущего, в достижимости которого нет уверенности». Я бы добавил: не обязательно будущего. О прошлом тоже можно мечтать. А чаще всего мечтают о настоящем: «вот бы прямо сейчас…»

***

Стелла сидит на Кампо ди Сан Сильвестро. На красном пластиковом стуле сидит она, за белым пластиковым столом, накрытым зеленой как тина клеенкой, возле самого входа в кафе, такое старое, что успело позабыть свое имя, во всяком случае, буквы на вывеске стерлись, не разобрать ничего, кроме разве что нескольких: «а», «l», «v» и… нет, это уже просто царапина.

Стол расчерчен солнечным светом строго по диагонали, и за его правый верхний угол рукой не возьмешься — так горячо. Зато левый нижний угол стола темен и прохладен. А на границе между светом и тьмой, то есть, между солнцем и тенью, стоит белоснежная чашка, пока еще наполненная капуччино, крепким, густым, с пеной легкой, как облака, почти самым лучшим во всей Венеции, так уж сегодня повезло Стелле: все лучшее — для нее. Каждый хотел бы так!

За соседним столом, который пока полностью спрятан в тени, перекуривают рабочие, выскочившие перевести дух из дома напротив, где идет ремонт. За другим соседним столом, полностью оказавшемся на солнцепеке, сидит седой загорелый старик в черном пальто, слишком теплом не только для этого жаркого июньского дня, но даже для мартовской ночи. Но ему, похоже, совсем не жарко: сидит, положив ногу на ногу, с блаженным лицом, медленно потягивает кофе, читает газету, словно мерз перед этим три тысячи лет, и теперь ему надо очень много времени чтобы — не согреться даже, а для начала просто оттаять.

Ни старик, ни рабочие не обращают внимания на кудрявую Стеллу в шелковом платье в горошек и новеньких кедах, думают, она соседка, явно живет где-то неподалеку, пила здесь кофе вчера и неделю назад, и завтра наверняка снова придет, не станем донимать ее разговорами, нынче ей не до нас.

Стелла блаженно вытягивает ноги, заранее представляя, как счастливо они устанут к вечеру, косится на свое отражение в оконном стекле — надо же, какая красивая! Никогда такой не была. Осторожно, обжигаясь об раскалившуюся на солнце ручку, берет свою белую чашку, тут же ставит, дует на пальцы, снова берет, теперь уже вместе с блюдцем, делает небольшой глоток, думает восхищенно и немного испугано: «Боже мой, я действительно чувствую вкус».

***

— Видишь ли, многие люди мечтают побывать в Венеции, — внезапно сказал Тони.

Я даже опешил от такого его выступления. Что с моим бедным другом? Солнце голову напекло? Укачало на вапоретто? Врача? Или достаточно саркастической ухмылки — вместо холодного компресса на лоб? Ладно, начнем с ухмылки.

— Не то чтобы это совсем уж шокирующая информация для меня.

— Не перебивай, — попросил он. — Мне и так очень трудно. Я сейчас пытаюсь сформулировать нечто невыговариваемое. Смертельный номер, специально для тебя! Местами оно звучит как чудовищная банальность — так что ж теперь, вовсе не говорить?

— Прости. По крайней мере теперь ясно, кто тут у нас балда. И кому солнцем голову укачало.

— Ничего, — отмахнулся он. — Так вот. С Венецией все, как мы с тобой понимаем, с самого начала настолько непросто, что само по себе признание этого факта — уже общее место. Но штука в том, что в последнее время стало еще сложней. Слишком уж много появилось завлекательной информации — книг, кинофильмов, рекламных путеводителей, красивых открыток, любительских фотографий в одном только Интернете, кажется, три миллиона, а сколько их прячется по семейным альбомам и персональным компьютерам в ожидании очередной жертвы, гостя, еще не оценившего уникальные кадры «я на фоне Сан Марко» — страшно предположить. А сколько стеклянного хлама, масок, флаконов, пачек бумаги для писем, клоунских колпаков, пикантных открыток и прочих будоражащих воображение сувениров пылится на полках квартир, в том числе тех, чьи хозяева никогда не бывали в Венеции, но регулярно, разрываясь между завистью и благодарностью, получали подарки от родни и друзей, представляешь? Я — нет. Но все равно содрогаюсь.

— Я тоже. Но все это ты мне сейчас говоришь — к чему?

— А к тому, что Венеция окончательно стала мифом о собственной красоте, средоточием миллионов страстных желаний: «хочу там побывать хотя бы раз в жизни», «желаю срочно вернуться хотя бы еще на неделю, а лучше на месяц, нет, лучше всего на год», «ах, почему я не попал в Венецию, когда был молодым», «хочу целоваться с любимым в Венеции ночью, на всех мостах подряд», «если бы мама была жива, вот бы с ней приехать сюда», «какого черта я глажу эти дурацкие простыни вместо того чтобы гулять по Венеции — безотлагательно, прямо сейчас», «не хочу быть в прекрасной Венеции просто туристом, вот если бы здесь родиться и жить!» Ну и так далее. Я очень приблизительно описываю диапазон «желанного в достижимости которого нет уверенности», как говорят словари.

— Это понятно. И?..

— И тут начинается самое интересное. — Тони снова перешел на шепот. — Люди, конечно, много куда рвутся, не только в Венецию. Но прочие города вполне равнодушны к нашим мечтам — мечтайте себе на здоровье о чем хотите, но мы тут при чем? Впрочем, города, я уверен, обычно вообще не в курсе, какие страсти пылают вокруг их мутных изображений на любительских фотоснимках, какие приносятся жертвы ради покупки билетов, какие строятся планы, громоздятся одна на другую иллюзии, и сколько проливается слез — вместо, во время и после поездки. Их позиция такова: приедете, познакомимся и, может быть, даже поговорим, там видно будет. А пока не приехали, нам до вас дела нет. Однако Венеция ведет себя совершенно иначе. Уж не знаю, что это — великодушие, царская щедрость, или напротив, алчность, но только всякий по-настоящему сильно мечтающий о Венеции, хоть однажды да объявится здесь, причем в том виде и в тех обстоятельствах, которые кажутся идеальными ему самому. Я не имею в виду, что мечтатель сюда приедет и разместится в одной из нескольких тысяч гостиниц со всеми удобствами или без них. Но его образ непременно возникнет на здешней улице, в кафе или на мосту. Да хоть на палубе вапоретто, вот прямо сейчас. Смотри! Видишь этих старичков?

— Он в сером костюме?

— Ага. И рядом жена в белом льняном сарафане. Они побывали в Венеции всего один раз, уже на пенсии, но все равно довольно давно, лет двадцать  назад. Их лучшее общее воспоминание! Сейчас старик уже умер, а его вдова тихо угасает в доме престарелых в пригороде Копенгагена. Кажется, ничем не болеет, просто очень стара. Сидит в саду, в плетеном кресле с высокой спинкой, вспоминает, мечтает: «Вот бы еще хоть раз приехать в Венецию с Йенсом, прокатиться на вапоретто, в тот раз меня укачало, испортила всю прогулку, но теперь была бы умней, заранее приняла бы таблетку, не подвела», — и видишь, вот они, здесь. Только старушка сама об этом не знает. Это, по-моему, очень несправедливо — упустить такое удовольствие. Самое большее, увидеть свою прогулку во сне, который забудется задолго до пробуждения. Да и то вовсе не факт.

— Но откуда ты знаешь?..

Тони пожал плечами.

— А черт его разберет. Но откуда-то, получается, знаю. Может быть, слишком часто сюда приезжаю в последнее время? И город, гадая, чем еще меня удивить, начинает потихоньку подсовывать отборные тайны, припасенные для своих? Или просто я сам — тоже мечта? Например, твоя. Ты же так долго хотел погулять со мной по Венеции. По крайней мере часто об этом говорил. Возможно, сегодня я тут исключительно по твоей воле? И, будучи недолговечной мечтой, могу порадовать старого друга, разболтав пару-тройку наших цеховых тайн?.. Не смотри так. Конечно, шучу. Я просто не знаю. Но почему-то в последнее время все чаще так получается, что глядя на некоторых людей, я вижу одновременно два образа — подлинный, прогуливающийся тут и мнимый, оставшийся дома… то есть, тьфу ты, конечно, наоборот! Но увлекаться нельзя, если на такого туриста-мечтателя смотреть слишком пристально, он просто исчезнет, не выдержав моего знания об истинном положении дел. Глупо получится, да и Венеция может обидеться, что я отобрал у нее очередную игрушку. Вернее, мечту.

— Мечту?

— Думаю, так и есть. Этот город тоже мечтает: о тех, кто в него влюблен. Не смотрит по сторонам привычным хозяйским взглядом, не стремится сбежать, переехать подальше от этой невыносимой сырости, тесноты и слишком уж нечеловеческой красоты, но и не мечется с путеводителем, проклиная высокие цены и пытаясь поставить как можно больше галочек в бесконечном списке «Must see». А просто смотрит и любит. И знает, что по-настоящему жив только пока находится здесь. На границе между жизнью и смертью, где построили этот город, можно выстоять только купаясь в любви. Чем больше любви, тем лучше, каждая капля идет в дело, как бетон в старый шаткий кровавый фундамент. Да что я тебе объясняю, ты знаешь.

Я, кажется, правда, знаю. Но буду молчать как снулая рыба на рынке. Пусть лучше он говорит.

***

Допив капуччино, Стелла думает: «Надо идти дальше, весь этот город — мой, столько всего вокруг». Но никак не может заставить себя подняться с красного пластикового стула, хотя солнце уже обжигает ее правую щеку и локоть, подбирается к колену, которое еще недавно было уверено, что уж кто-то, а оно надежно укрыто в тени под столом.

Но Стелла сидит, не решаясь даже передвинуть стул на несколько шагов влево, в блаженную тень. Вывернув тонкую смуглую шею, разглядывает собственное отражение в мутном зеленоватом оконном стекле. Вряд ли удастся надолго остаться такой красоткой, но можно хотя бы запомнить, какой однажды была: потемневшие, приподнявшиеся к вискам глаза, гладкость щеки, нежную тень скулы, спутанные завитки волос, спадающие на лоб, яркость ненакрашенных губ, детскую четкость упрямого подбородка — Господи, как хороша. Каждый хотел бы так. Сама бы хотела.

Стелла сидит на горячем от солнца стуле, стоит, прислонившись спиной к холодной стене подъезда, на улице сегодня плюс пятнадцать и дождь, а здесь еще холоднее, спасибо, хотя бы сухо, но сигарета докурена, пора уходить, хватит греть плечи на венецианском солнце, ты, глупая мечтательная корова, поворачивайся, ну! Стелла почти плачет от злости — на себя, совсем не такую, как в том зеленом стекле, на Венецию, которая по-прежнему далеко, а билеты так дороги, что хоть втрое больше уроков найди, все равно до конца года не скопишь. Да и какой, к чертям, конец года, если хочется быть там прямо сию секунду, хочется так, что кровь, чего доброго, пойдет сейчас носом, капнет на новую кофточку, которой, впрочем, не жалко, дрянь и дешевка, просто другой пока нет, придется отстирывать, дура, — сердито думает Стелла, чуть не плачет Валя, сорокалетняя учительница математики из города Гомеля, или, предположим, Перми, почему-то ее точное местоположение совершенно не поддается определению — безликий подъезд старого панельного дома, стены выкрашены зеленой как тина эмалью, консервная банка для окурков прикручена проволокой к перилам, через сорок минут начнется так называемая «халтура», платный урок для балбеса, который без репетитора не поступит даже в приличное ПТУ, или как там они сейчас называются — колледжи? Сорок минут до урока, а идти всего лишь в соседний двор, самое время выпить кофе в Венеции, горько улыбается Валентина Евгеньевна, а Стелла — что Стелла. Она решительно поднимается с раскаленного красного стула, ныряет в прохладу кафе, говорит: «Уно эспрессо пер фаворэ», — сладко ужасаясь: «Я! Говорю! По-итальянски!» — запивает сомнения одним длинным горьким глотком, кидает на стойку монету и еще несколько центов кладет в специальную баночку для чаевых, машет рукой: «Чао!» — выскакивает из кафе и не идет, а буквально летит вприпрыжку, такая счастливая, длинноногая, звонкая в этом своем шелковом платье, невозможно не позавидовать, каждый хотел бы так!

 

***

— А этот художник — видишь его? — спросил Тони, нетерпеливо махнув рукой в направлении берега, к которому мы стремительно приближались, и трубный глас практически с неба предупредительно проинформировал нас: «Стационе Риальто».

Но Тони смотрел не на знаменитый мост, а в другую сторону, где, и правда, на самом краю набережной, буквально в шаге от зеленой воды примостился художник с маленьким походным мольбертом и, не обращая внимания на снующие толпы, рисовал так увлеченно, что впору пожалеть о собственной близорукости: как ни старайся, не разглядишь, как у него получается.

— На самом деле такой солидный господин, успешный юрист, кажется, из города Бремена. — Тони нахмурился. — Или он там просто находится прямо сейчас по каким-то делам? Ай, не важно. Важно, что рисовать этот бедняга вообще не умеет, даже на любительском уровне. И частных уроков никогда в жизни не брал, и с самоучителями не сидел ни минуты, потому что считает: нет никакого смысла быть художником, если ты не родился в Венеции, если ее густой от сырости воздух не отравил тебе кровь с самого первого вдоха, если ты, закрывая глаза, не продолжаешь видеть в темноте под опущенными веками все эти дома и мосты, которые, ясно, гораздо больше, чем просто шедевры архитектуры, они вообще не о том, что-то вроде окаменевшего голоса Бога, прозвучавшего когда Он, свесившись вниз откуда-то из облаков, внезапно, словно очнувшись, как бы со стороны, почти человеческими глазами увидел малую часть своего творения, сто восемнадцать островов в бирюзовой лагуне, и заорал победительно, как мальчишка: «Все получилось!» Только учти, это не я придумал такую метафору, а наш художник, вернее, юрист из Бремена, который больше всего на свете хочет быть художником, можно безвестным, пускай бедняком, но непременно родившимся в Венеции и никогда отсюда не выезжавшим — нарочно, чтобы не расплескать эту зелень, не растерять этот ветер, не выпить случайно противоядие где-нибудь в далекой таверне, не очнуться, не исцелиться, а значит, не перестать быть. Это в его голове такая прекрасная каша, а не в моей. И город, сам понимаешь, в таком восторге от юристова бреда, что этот художник встречается мне ежедневно, в самых разных местах; не удивлюсь, если его здесь уже несколько сотен — совершенно одинаковых полубезумцев и их гениальных рисунков; надеюсь, денег от случайной продажи хватает на хлеб, рыбу и шипучее вино, опьянеть от которого можно на полчаса или на всю жизнь — это уж как повезет… Ты-то чего молчишь?

— Чтобы не перебивать. Пожалуйста, рассказывай дальше. Ты сводишь меня с ума — именно то,

чего мне сегодня прямо с утра не хватало, как пряностей в кофе — можно, собственно, и без них, но зачем.

***

Стелла стоит на станции Сан Сильвестро, ждет вапоретто, маршрут номер один, направление — Лидо. По расписанию будет минут через семь, есть еще время. Можно отойти в сторону, сесть на чьемто причале, свесив длинные загорелые ноги, разглядывать свое отражение в воде Большого Канала, такое смешное, улыбчивое, зеленокожее, как будто сестра-русалка смотрит на нее из воды. У каждой венецианки есть такая сестра, но они редко ладят, это только у Стеллы легкий характер, даже с подводной сестричкой сразу нашла общий язык.

«Это такое счастье», — думает Стелла, и на этом месте ее ум озадаченно умолкает, потому что сам не знает, что он имел в виду, когда формулировал: «Это такое счастье». Что — «это»? «Такое счастье» — что именно? Что?

«Да ясно же, что, — беспечно смеется дрожащее отражение Стеллы в зеленой воде. — Такое счастье быть этим утром Стеллой, юной, загорелой, кудрявой, в черном шелковом платье в мелкий горох, в новеньких кедах, удачно купленных на распродаже еще в ноябре. Счастье быть Стеллой сегодня утром в Венеции, напившись кофе в кафе возле дома, сидеть на согретых солнцем досках причала — каждый хотел бы так!» Стелла встает и идет на станцию, к которой уже приближается вапоретто, маршрут номер один, направление — Лидо. «Главное, ничего не бояться», — думает Стелла, и ум ее снова растерянно оглядывается по сторонам: что я имел в виду? Чего вообще может бояться этим прекрасным июньским утром кудрявая девушка в шелковом платье? Ясно, что ничего. Зачем было специально это оговаривать? «Главное, ничего не бояться», — думает Валя, сорокалетняя учительница математики, вышедшая из квартиры задолго до назначенного урока, чтобы спокойно покурить в подъезде соседнего дома, где ее не увидят соседи и, будем надеяться, ученики, а теперь медленно оседающая на пол, потому что ноги внезапно перестали ее держать, они дрожат, утекая, словно состоят из воды, и руки тоже куда-то текут, а сердце уже утекло, и Валентина Евгеньевна течет, качаясь на собственных волнах, вниз по ступеням, как по речным порогам, легко, беззаботно, с улыбкой, туда, откуда пришла, каждый хотел бы так. А Стелла — что Стелла, Стелла сейчас занята, озабоченно шарит в сумке: взяла ли свой проездной или он остался в кармане джинсов? Ну точно, забыла. «Ладно, — думает Стелла, — ладно, поеду так, тут контролеры редко. Главное — не бояться, все это такая фигня».

— Вон та тетка в диковинной шляпе, — торопливым шепотом рассказывал Тони, — живет в Австралии, приезжала сюда уже раз пять и непременно приедет еще, но каждый год не получается: очень далеко, слишком дорого. В промежутках тоскует, пересматривая фотографии, и вот видишь, в каком-то смысле, она всегда тут. Мужчина в синей рубашке и девушка в маске с лицом кошки расстались еще два года назад, незадолго до ссоры как раз планировали съездить в Венецию, и теперь девочка больше всего на свете жалеет об этой несостоявшейся поездке, думает, если бы успели побывать тут вдвоем, все сложилось бы совершенно иначе. Вряд ли она права, но кого из нас на ее месте можно было бы переубедить?.. А, вот отличный мальчишка! Видишь, в таком старомодном костюме, как будто прадеда перед отъ ездом раздел? Это потому что ему давным-давно за семьдесят, а он до сих пор досадует, что впервые попал в Венецию уже стариком, мечтает: «Вот бы меня сюда привезли в мои хотя бы пятнадцать! После такого потрясения был бы сейчас совсем другим человеком, не знаю каким, но поменялся бы с ним не глядя». Это я о нем говорил тебе в самом начале, уже несколько раз видел этого мальчишку, бегает по городу только пятки сверкают — такой настырный и неугомонный дед, целыми днями мечтает о Венеции и себе молодом. А эта красивая дама с букетом цветов вообще не может ходить, из дома ее каждый день вывозят в коляске, катают по парку, но о Венеции, сам понимаешь, остается только мечтать, разглядывая картинки. Она и мечтает, что-что, а свободное время у нее есть в избытке — гораздо больше свободного времени, чем необходимо для счастья, вот в чем беда! А тот господин в очках… Я слушал его как ребенок, едва дождавшийся еженедельной субботней прогулки с отцом, слушает сказку, сюжет которой интересует его гораздо меньше, чем сам факт, что сказка рассказывается, и прогулка уже началась, и впереди долгий счастливый день, наполненный приключениями и новыми сказками — все равно о чем. И меньше всего на свете хотел сейчас гадать, с каких это пор мой дружище Тони одержим мистическими видениями о судьбах венецианских туристов, или напоминать себе, что он просто бессовестно врет, вернее, импровизирует, метет вдохновенную чушь, с ним такое регулярно случается, и пока Тони мелет свою прекрасную ерунду на какой-то дальней небесной мельнице, она кажется ему чистой правдой; строго говоря, она и есть правда — до тех пор, пока рассказчик не рассмеется: «Ну хватит, я уже сам от себя устал, пошли польем лапшу на твоих ушах каким-нибудь местным вином, ибо аз у нас нынче алчущая бездна есьмь, и ты за компанию — тоже». Я слушал Тони, на всякий случай придерживая его за рукав, чтобы не вздумал исчезнуть вот прямо сейчас, потому что хрен его знает, действительно мало ли что. Я же и правда давно хотел погулять по Венеции именно с Тони, а он много лет — со мной, но вечно как-то так получалось, что в этих поездках мы не могли совпасть, и чем дальше, тем больше хотели, чтобы все наконец получилось. И поди сейчас разбери, кто из нас наваждение, если природа их — или все-таки наша? — в Венеции такова, что любого можно коснуться и ощутить живое тепло. Ну, то есть, по словам Тони так можно, а он все же лжец каких поискать, самый правдивый в мире источник вдохновенного вранья. И слава Богу, что так.

— Стационе Сан Сильвестро.

— Ты чего орешь? А, прости, я уже понял, что это сказал не ты.

— Про Святого Сильвестра апокалиптическим баритоном? Определенно не я. Я говорил другое: вот эта старушка на самом деле практически юная дева; ладно, женщина тридцати с небольшим лет. Просто мечтает в старости перебраться в Венецию, пожить тут подольше, а потом — но не раньше, чем все надоест! — умереть.

— «Не раньше, чем все надоест» — это практически заявка на бессмертие.

— Совершенно с тобой согласен. Надеюсь, у нее все получится, такие мечты должны сбываться; впрочем, будь я здесь начальником, сбывались бы вообще все, включая самые фантастические. Вернее, начиная именно с них… Ух ты, смотри какая красотка!

— Какая? Их вошло как минимум три.

— Кудрявая, в платье в горошек. Видишь? Так вот, она… Впрочем, нет, прости. Я дурак, перепутал. Красотка самая настоящая, причем я даже помню, где ее видел. Работает в кафе на Лидо, на улице с чудесным названием Via Negroponte, то есть…

— То есть, получается, Черноморской?

— Ага. Предлагаю преследовать ее по пятам — в том случае, если наша красотка едет сейчас на работу. Если нет, пусть гуляет спокойно, потому что я твердо намерен навестить то кафе. Там варят отличный кофе, делают гигантские бутерброды и щедрой рукой разливают бесплатный вайфай, а мне как раз надо отправить парочку писем — ты же не против?

 

***

Стелла поднимается на палубу вапоретто, звонко цокая невидимыми каблучками. Невидимыми — потому что какой же дурак, вернее, какая же дура отправится на работу в босоножках на каблуках. Стелла нынче обута в удобные кеды, они отлично сочетаются с новым шелковым платьем в мелкий горох, но походка у Стеллы все равно остается такой, словно она цокает невидимыми каблучками. Это, кажется, просто от счастья, хотя, если подумать, какой же надо быть идиоткой, чтобы так радоваться по дороге на работу, да еще в вапоретто, под завязку забитом туристами, наверняка добрая половина останется тут до конечной, выйдут на Лидо и сразу на пляж, то-то такие довольные, особенно эти двое, длинный и рыжий в явно наспех, чуть ли не маникюрными ножницами обрезанных до колена джинсах, вон как дружно хохочут, едва на ногах стоят от смеха, придерживают друг друга за рукава, каждый хотел бы так!