Мэтью Квик «Серебристый луч надежды»

Любительница крепких словечек

 

Я сижу в «Кристал лейк» вместе с Тиффани. Мы за тем же столиком, что и в прошлый раз, едим одну порцию хлопьев с изюмом на двоих и пьем горячий чай. По пути сюда мы молчали; ничего не говорили, ожидая, пока официантка принесет молоко, миску и коробку с хлопьями. Сдается мне, наша с Тиффани дружба из тех, что не требуют много слов.

 

Глядя, как она зачерпывает ложкой коричневые хлопья с засахаренным изюмом и подносит ее к розовым губам, я пытаюсь понять, хочу ли рассказать ей о происшедшем на матче «Иглз» или нет.

 

Уже два дня меня неотступно преследуют мысли об этом мальчишке, который плакал и цеплялся за ногу своего отца, и непреодолимое чувство вины из-за того, что я ударил здоровяка-фаната «Джайентс». Маме я ничего не рассказал, зная, что такая новость ее огорчит. Отец не разговаривает со мной после поражения «Иглз», а Клиффа я увижу только в пятницу. К тому же начинает казаться, что никто, кроме Тиффани, не способен понять меня. У нее вроде такая же проблема — вспыльчивый характер, который она не может контролировать, как тогда, на пляже, когда Вероника невзначай упомянула при мне ее психотерапевта.

 

Я смотрю на Тиффани. Она сидит сгорбившись и поставив локти на стол. На ней черная юбка, отчего волосы кажутся еще чернее. С косметикой перестаралась, как обычно. Вид у нее грустный. Сердитый. Она не похожа ни на кого из моих знакомых,

потому что не носит вечно улыбающуюся маску, которую надевают другие, когда знают, что на них смотрят. Со мной она не пытается ничего из себя изображать, поэтому я доверяю ей больше, чем другим.

 

Тиффани вдруг поднимает на меня глаза:

 

— Ты не ешь.

— Извини. — Я опускаю взгляд на столешницу, ее пластиковое покрытие играет золотистыми искорками.

— Меня за обжору примут, если я буду есть, а ты только смотреть.

Я погружаю ложку в миску и, капая на искрящуюся поверхность стола, отправляю в рот горку набухших от молока хлопьев с изюмом.

 

Жую. Проглатываю. Тиффани кивает и снова выглядывает в окно.

 

 

— На матче «Иглз» случилась одна неприятная штука, — говорю я и тут же жалею об этом.

— Слышать не желаю ничего про футбол, — вздыхает Тиффани. — Я его ненавижу.

 

— Это не совсем про футбол.

Она по-прежнему смотрит в окно. Слежу за ее взглядом и убеждаюсь, что там ничего интересного, только припаркованные машины. А затем выпаливаю одним духом:

 

— Я ударил человека, очень сильно — даже от земли оторвал. Думал, что убил. Тиффани переводит взгляд на меня. Она прищуривает глаза и слегка улыбается, точно готова расхохотаться.

— Ну и как?

— Что — как?

— Убил?

— Нет. Нет, что ты! Он потерял сознание, но потом очухался.

— Тебе непременно надо было его убить? — спрашивает Тиффани.

 

— Не знаю. — Ее вопрос ставит меня в тупик.

— То есть нет! Конечно же нет.

— Тогда зачем так сильно ударил?

— Он сшиб с ног моего брата, и у меня что-то вспыхнуло в голове. Как будто я покинул свое тело, а оно само делало что-то такое, чего мне не хотелось.

И я об этом вообще ни с кем не говорил. Надеялся, ты выслушаешь, чтобы я мог…

— Зачем этот человек свалил твоего брата? И я выкладываю ей всю историю, от начала до конца, не забыв упомянуть, что сын этого здоровяка теперь не выходит у меня из мыслей. До сих пор перед глазами стоит эта картинка: мальчишка цепляется за отцовскую ногу, хочет спрятаться, всхлипывает, явно боится. Еще я рассказываю ей про свой сон — тот, в котором Никки прибегает на помощь фанату «Джайентс».

 

— Ну и что? — говорит Тиффани, когда я заканчиваю.

— Что — ну и что?

— Я не понимаю, чего ты так расстроился? Секунду кажется, что Тиффани разыгрывает меня, но она продолжает сидеть с абсолютно невозмутимым видом.

 

— Я расстроился, потому что знаю, как рассердится Никки, когда я расскажу о случившемся. Я расстроился, потому что не оправдал собственных надежд и время порознь обязательно увеличится, Господь не захочет подвергать Никки опасности, пока я не научусь лучше себя контролировать, ведь Никки — пацифистка, как Иисус, она всегда была против того, чтобы я ходил на футбольные матчи, где всегда столько беспорядков, и еще я не хочу, чтобы меня вернули в психушку, и, видит бог, мне ужасно не хватает Никки, это так больно и…

 

— На хер Никки, — перебивает меня Тиффани и подносит ко рту очередную ложку хлопьев с изюмом. Смотрю на нее во все глаза. Она жует как ни в чем не бывало. Проглатывает.

 

 

— Прости, что? — переспрашиваю я.

— По мне, так этот фанат «Джайентс» — просто полный урод, впрочем, как твой брат и твой дружок Скотт. Ты не лез в драку. Ты только защищался. И если Никки это не устраивает, если она не способна поддержать тебя, когда ты подавлен, то пусть она идет на хер.

— Не смей так говорить о моей жене! — Я отчетливо слышу ярость в своем голосе. Тиффани скептически закатывает глаза.

 

— Я никому из моих друзей не позволю так отзываться о моей жене.

— Жена, значит?

— Да, Никки — моя жена.

— Твоя жена Никки ни разу о тебе не вспомнила, пока ты парился в психушке. Вот скажи мне, Пэт, почему ты сидишь здесь не со своей женой Никки? Почему ты ешь эти гребаные хлопья со мной? Только и думаешь, как бы угодить своей Никки, а твоя драгоценная женушка между тем плевать на тебя хотела. Где она? Чем сейчас занимается? Ты правда веришь, что она вообще о тебе помнит?

Я настолько потрясен, что ни слова не могу

сказать.

 

— На хер Никки, Пэт. На хер! НА ХЕР НИККИ!

— Тиффани бьет ладонями по столу, отчего миска с хлопьями подпрыгивает. — Забудь про Никки. Нет ее. Ты что, все еще не понял? Официантка подходит к нашему столику. Уперев руки в бока и поджав губы, пялится на меня. Переводит взгляд на Тиффани.

 

— Эй, ты, любительница крепких словечек! — говорит официантка. Я оборачиваюсь: все остальные посетители смотрят на мою разошедшуюся спутницу.

 

— Здесь тебе не кабак, понятно? Тиффани поднимает глаза на официантку, встряхивает головой:

 

— Знаешь что? Иди-ка ты тоже на хер! Тиффани широкими шагами пересекает всю закусочную и выходит на улицу.

 

— Я просто свою работу делаю! — восклицает официантка. — Господи, что же это такое?!

— Извините. — Я протягиваю ей все свои деньги

— двадцатидолларовую купюру, которую дала мама, когда я сказал, что хочу сводить Тиффани поесть хлопьев с изюмом. Я просил сорок, но мама сказала, что нельзя давать официантке сорок долларов, если еда стоит всего пять, хоть я и объяснил все про щедрые чаевые, чему, как вы знаете, научился от Никки.

 

— Спасибо, приятель, — говорит официантка.

— Но лучше бы тебе пойти следом за своей кралей.

— Она мне не краля, — возражаю я. — Она просто друг.

— Да без разницы.

На крыльце Тиффани нет. Поворачиваю голову и вижу, как она бежит по улице прочь от меня. Догоняю и спрашиваю, что случилось. Она не отвечает; просто бежит себе дальше. Так, бок о бок, мы прибегаем в Коллинзвуд, к самому дому ее родителей, за которым Тиффани исчезает, не сказав ни слова на прощание.