Михаил Попов «Ларочка»

1

 

Майский полдень в советском райцентре конца 60-х.  Неподвижная свежая  зелень  на деревьях вдоль улицы Советской, взбодренной утренним ливнем. Редкие прохожие смутно отражались  в зеркале асфальтового  тротуара. Входные  двери «современного» — стекло, бетон — универмага  отбрасывали большие веселые блики, выпуская и впуская покупателей. Тележка  с рукотворной газировкой подвергалась бесшумной атаке ос, это раздражало пухлую продавщицу. На противоположной стороне улицы  господствовала афиша кинотеатра «Заря», на ней  было  начертано огромными белыми буквами непонятное слово «Героин».

Третьеклассница Ларочка Конева возвращалась из школы домой. Пробежав мимо универмага, она свернула на улицу Коммунистическую, в конце которой видны уже зеленые ворота  военного городка, где служит ее отец,  капитан Конев, и проживает все ее семейство, состоящее еще из бабушки  Виктории Александровны и мамы  Нины Семеновны.

Дорога  вела мимо  обшарпанной третьей  школы,  в которую  Ларочку не пустили родители,  хотя  она  и  ближе  к дому, потому что  у третьей плохая репутация. Ларочка искренне гордилась, что  учится в пятой; она бежала мимо райкома комсомола, с бюстом неузнаваемого Ленина на постаменте перед входом; мимо  магазина  «Филателист», где кроме марок, продавались карандаши, тетради и  канарейки; мимо…

— Девочка, хочешь  конфетку?

Дядя. Незнакомый. Некрасивый. Серые штаны  на тонком ремешке, рубашка с короткими рукавами и связкой олимпийских колец на нагрудном кармане. Улыбается. Но улыбка неприятная.

Ларочке не хотелось никакой конфетки. Дома ее, наверно, уже ждет мама, обещавшая приехать сегодня утром. Она была «в области» на курсах  повышения медработников, и уж конечно привезла кое-что поинтереснее конфеток. Но  дядя улыбался  так  заискивающе, что  третьекласснице стало  его жаль, и она кивнула  — ладно, давайте свою конфетку.

Он неловко полез в карман,  и лицо  его стало виновато-удивленным.

— Ой, забыл. Тут рядом в мастерской, пойдем, я тебе там дам. На лице Ларочки появилось сомнение. Ей никуда  не хотелось идти, и дядя быстро спросил,  пока  она не успела отказаться:

— Тебя как  зовут, девочка?

— Лариса, — сказала школьница, так ее научили себя называть в официальной обстановке,  например в классе. Данную ситуацию она сочла нужным рассматривать тоже как официальную.

— Ларочка! — воскликнул негромко дядя, и девочка удивилась и была немного сбита с толку.  Незнакомец легко и сразу вычислил ее домашнее, ласковое имя.

Она  кивнула.

— Вот и хорошо, пойдем. Пойдем, Ларочка.  А то мне так стыдно, пообещал конфету, а сам забыл.

Вот как все обернулось. Дядя шмыгал носом, он был очень смущен. Кроме того, можно считать, что  они уже как-то сошлись.  Почему бы не сходить? Не из-за  конфеты, конечно. Просто немножко любопытно, да и дядю жалко, какой-то он… даже, кажется, хромает.

— А это не за речкой?

 

Родители  и бабушка  категорически запрещали  Ларочке ходить через  мост  за Чару, там ивняки, там заброшенная лодочная станция, со страшными дырявыми байдарками, там мальчишки жгут костры и дерутся.

— Да нет, за какой речкой, здесь рядом,  за кочегаркой. Получается, что она ничего не нарушает, все рядом, возьмет конфету — и все. Третьеклассница хлопнула портфелем по коленке:

— Пойдемте.

— Вот и хорошо, и не надо меня бояться.

— А я и не боюсь.

Ларочка сказала  правду: ей нисколько не было  страшно. Они свернули с улицы на тропинку между липами и направились вглубь двора. Мимо  напряженно гудящей трансформаторной будки, как будто проглотившей огромную пчелу. Мимо прохладной компании белоснежных простыней на провисшей веревке.

— Куда, сюда? — деловито осведомилась  Ларочка.  Такой  у нее был характер. Если приняла решение, то дальше она сама решительность и деловитость.

— Сюда, сюда! — хрипло шептал дядя, отворяя грязную железную дверь и опасливо оглядываясь, не обратил ли кто внимания на них. Место глухое, тихое, хоть и в центре  города.

 

Коневы жили в отдельном одноэтажном доме с садом, примыкавшим к реке. Конечно, нет тех удобств, что  в недавно построенных пятиэтажках для офицерского состава, но зато какой простор. Жена Нина пилила капитана:  «Тебя не ценят, ты тряпка, удивляюсь, как  нас вообще в капонир не загонят». А капитану его «поместье» нравилось — и огород под боком, и рыбалка. Ларочке тоже нравилось жить у реки, например, этой весной, когда начался ледоход, то у них льдины плавали между  яблонями, царапая острыми краями мокрую кору, а папа со своими солдатиками спасал под причитания жены и вой  сирены картошку из родимого погреба.

Бабушка Виктория, как  всегда, пила  с улыбкою кофе,  стоя на крыльце в черно-золотом халате  с драконами. Она  смотрела на наводнение без страха и внушила  это бесстрашие внучке: «Что поделаешь, это стихия, Ларочка».

Ларочка вбежала в большой, неправильно скроенный и от этого особенно уютный дом, где открыты все окна, отдернуты все занавески, и куда ни глянь  — жасмины и сирени, то в оконных проемах,  то в зеркалах.

— Папа! Мама! Бабушка! — потрясенно кричала  третьеклассница,  вращая портфелем  как пропеллером.

Ей нужно было  немедленно с кем-то поделиться открытиями, которые она  только что  совершила. Она  была уверена, что все страшно удивятся. Что похвалят, она уверена не была. Вернее, не думала сейчас об этом.

Главное — рассказать!

Первая по коридору с веранды комната — спальня. Папина и мамина. Там всегда торжественно пахнет духами, там таинственно лоснящиеся  шкафы с вожделенными платьями и туфлями на каблуках.

— Мама!

Мама Нина стояла на коленях перед открытым чемоданом и нервно запихивала  в него вещи. Пальто с песцовым воротником, босоножку, замотавшуюся в газовый  шейный платок, и хрустальную салатницу.  При  этом  мама тяжело навзрыд плакала.  Нескладно, кое-как, набив фибровое вместилище, она  начала  его  закрывать, надавливая чахлой грудью на непокорную крышку.

Ларочка была потрясена: вместо того чтобы вытаскивать щедрые подарки из командировочного чемодана, она  вела себя совершенно противоположным образом!

Школьница бросилась маме Нине сбоку на шею, чем нарушила  ее равновесие на коленях:

— Что я расскажу, мамочка, что я расскажу!

— Погоди,  дочка.

— Послушай, мамочка, послушай!

Чтобы не упасть на бок, придавливая говорунью, Нина Семеновна оттолкнула ее острым локтем:

— Я сказала, погоди!

 

Ларочка слегка опешила  от этого  приступа резкости. Она считала, что такого отношения никак не заслужила, она ведь хотела всего  лишь  рассказать…

— Не мешай,  Лариса,  не мешай мне!

Голос  у мамы  был такой, что  девочка совсем  растерялась. Она не отказалась от своей идеи порадовать домашних описанием удивительного события, произошедшего только что с нею, ее не так-то легко было сбить с выбранного курса, она лишь  решила слегка  поменять порядок радуемых.

Выскочила в упоительно затхлый полумрак коридора и взорвала его:

— Папа!

Николай Николаевич Конев сидел в комнате, называвшейся «зал». Сидел в продавленном кресле из чешского гарнитура с деревянными подлокотниками, под торшером: два опрокинутых ведерка из крашеного картона. Он был в домашних штанах, подтяжках, голова очень круто поникла и была схвачена обеими  руками  самым отчаянным образом.

— Папа, послушай!

Капитан не мог  слушать,  его  расплющивало неизвестное горе, и, кажется, еще и смешанное с позором. Ларочка, конечно, не отметила про себя именно эти особенности отцовской позы, она просто удивилась тому, как он странно сидит. Может, устал?

— Папочка, я тебе сейчас что  расскажу!

— Не сейчас, Ларочка, не сейчас.

— А когда? — искренне и требовательно удивилась шумная школьница.

— Не сейчас,  Ларочка, не сейчас.

Дочь очень удивилась. Папа никогда ей ни в чем не отказывал. Она знала, что папа ее любит, ей было приятно знать, что он ее любит, но вместе с тем она не раз слышала от мамы, что отец  у них «тряпка», он вообще не способен отказать женщине ни в чем, если она  его хотя бы чуть-чуть попросит. И вот теперь папа  отказывал ей.

С ума сойти!

Когда рассчитываешь на полную безотказность, то  даже мягкий отказ сбивает с напора  и ритма.

 

— Что  же мне, к бабушке  пойти?  — вслух высказалась школьница.

В ответ на это капитан Конев  только  странно дернулся и еще сильнее сцепил пальцы на затылке.

Папа явно  испуган.  Ларочка знала, что  ее папа «боевой офицер», но при этом привыкла к мысли, что его очень легко поставить на место, которое предусмотрено для него в семье. И мама, и бабушка легко проделывали эту операцию, и дочь капитана знала, что и ей по наследству перейдет это право.

Ларочка не выбежала из «зала», а вышла медленно,  размышляюще, прикусив губы. И увидела в дверном проеме Викторию Владимировну, она как  ни в чем не бывало  гладила  на веранде, расположив гладильную  доску у решетчатого окна, закрытого с той стороны бесплодным виноградом. Бабушка орудовала утюгом, прицелившись глазом в его поблескивающий нос,  и что-то брезгливо напевала.

Вот ей она все и расскажет,  решила школьница. Правда, желание поделиться невероятным событием из своей жизни уже начало потихоньку уступать желанию разобраться в том, что  происходит в семье.

Тихо  выйдя на веранду, она остановилась.

Виктория Владимировна отметила  ее появление  периферическим зрением, но  не стала уделять  меньше внимания глажке. Даже поднесла ко рту утюг и плюнула ему в дно.

Ларочка молчала, обдумывая, с чего и как начать. Бабушку она не только любила, но и уважала. В свои  сорок восемь  лет Виктория Владимировна сохранила в себе больше женского начала, чем ее все отдающая работе и семье дочь в тридцать. Работала в парикмахерской, называла его «салоном красоты» и вела себя там верховной жрицей, хотя не считалась особо талантливым мастером ни среди  коллег, ни среди  клиентов. Но попробовал бы кто-нибудь ей об этом сказать в глаза.

— Ну, что,  Лариса,  что  тебе нужно, дочка? — Ларочке нравилось, когда бабушка называла ее так.

— Ты знаешь, Вика (бабушкой Виктория Владимировна называть себя запрещала), сегодня такое случилось!

— Да знаю, знаю.

 

Ларочка открыла рот.

— Знаешь?

— Конечно.

Бабушка снова  плюнула в утюг.

— А кто тебе сказал?

Виктория Владимировна повернулась к ней, поставив утюг на  расплющенную юбку.  Наклонилась к внучке, подавляя мощным черноглазым взором:

— Я вообще все знаю наперед. Ты сегодня  перешла в четвертый  класс, правильно?

Ларочка не успела  возразить. Бабушка своей  простой, однозначной  правотой перебила ее столь  необыкновенную историю в том тихом дворе за железной  дверью.

Тут еще сзади раздался такой звук, как будто весь дом вдруг поставили на пилораму и начали распиливать. Мама пронеслась по темному коридору в «зал» и накинулась там на капитана Конева, и так на все согласного.

Виктория Владимировна прорычала несколько непонятных слов и решительно пошла вглубь  дома:

— Ну  хватит, хватит! Что  теперь делать, надо  же  как-то жить.

Ларочка вздохнула. Взгляд ее упал на гладильную  доску — юбка сгорит! Она  схватила утюг, поставила его на специальный плоский камешек, осторожно, чтобы не обжечься. И заметила вдруг, что утюг не включен, вилка волочится по полу. Зачем же тогда  бабушка на него плевала?

А из недр дома доносился звук мучительного, с закушенными рыданиями и сдавленным беспросветным воем  (мама Нина) скандала, поверх  которого то и дело всплывало уверенное, повелительно успокаивающее мнение бабушки:

— Надо как-то жить!

 

 

 

2

Так ничего в тот день и не выяснилось.  Взрослые не подпустили  Ларочку к логову своих  разборок, и действовали  они настолько консолидированно, что она даже зауважала их общую слезоточивую и невразумительную тайну. Было понятно, что они  ни официально хором,  ни сепаратно поодиночке не сообщат ей ничего. Ладно,  решила она, не сегодня, так завтра кто-нибудь проколется, правда проклюнется, так уж бывало не раз. А пока она им сама и отомстит, то есть ничего не скажет о своем  приключении в холодной кочегарке, тоже ведь было  интересно, а они пусть  не знают, дураки.

Свой секрет Ларочка решила опробовать на подружках, на таких же офицерских дочках,  как и она сама. Она была главой  выводка одногодок, и по  ее сигналу все имевшиеся поблизости Наташи, Лены и Кристины собрались в «штабе», покосившемся, вросшем в землю жестяном вагончике, давным-давно забытом строителями.

Сошлись, готовые приобщиться. Затаив  дыхание, выпучив глаза, кто простодушно, кто лукаво  их прищурив.

— Так вот, — начала Ларочка.  Описала улицу, по которой шла домой, описала мужчину, предложившего ей конфетку, и все офицерские дочки заявили,  что  узнают его даже из тысячи. Девичье дыхание сделалось  чаще, когда пошла речь  о закоулках,  по которым мужчина с олимпийскими кольцами на кармане  вел Ларочку в укромное место. И чем чаще Ларочка повторяла, что  ей было  совсем  не страшно, тем  затаеннее становилось дыхание слушательниц.

Растягивая удовольствие,  она  замолчала, победоносно оглядывая подружек, она очень остро переживала факт своего превосходства над этими десятилетними и даже постарше клушами.

— И тогда он расстегнул  ремень…

— Ой-ей-ей, девочка, мне  пора,  мне  надо  идти,  — вскинулась белобрысая Света Михальчик. Дернулась было к выходу, но цепкие пальцы более устойчивых в нервном смысле  товарок пригвоздили ее к месту. Не сбивай рассказа!

Света захныкала, но это никого не тронуло.

— И тогда…

Пронизанный струями пыльного света из узких окошек вагончик замер, даже перестало пахнуть застарелым мазутом.

 

Ларочка еще раз набрала воздуха в грудь, которой предстояло очень и очень развиться в будущем.

— И…

Неплотно прикрытая дверь  вагончика распахнулась, и в проеме показалась бесформенная и кажущаяся громадной и угрожающей мужская  фигура. Разумеется, все офицерские девочки решили, что  это явился  он  — олимпиец.

Взрывом общего визга  рыбака, носившего по  странному совпадению имя майор Рыбаков, просто выбило вон из проема, и он пропустил свору верещащих  девчонок,  как стайку рыб  в разрыв невода.

Ничего не понял, всего  лишь  зашел за банкой накопанных червей, а тут шабаш юных вакханок (если он знал это слово).

Понятно, что волнующая  повесть о Ларочкином приключении мгновенно распространилась сначала по  военному городку, а потом и другим городским кругам. Самым клейким ее местом был не озвученный конец. Женскую половину слушателей больше всего заинтересовал сам факт — с чьей именно девочкой произошло такое  щекотливое приключение? «Ах, Конева!»  Мужскую интриговало, насколько далеко, после расстегивания ремня, зашло дело.

Но тут начиналась  тишина. Трудно сказать, почему Ларочка пресекла попытки повторных пресс-конференций на эту тему. То ли поняла, то ли почувствовала, что  если она расскажет все, то перестанет  вызывать живой интерес,  и останется ей лишь  один только нездоровый. То ли руководствуясь еще каким-то диким девичьим  капризом. Психология существ этого пола  и возраста за гранью понимания какой бы то ни было психологической науки.

Вместе с тем она постоянно оставалась в центре внимания, и не только недокормленных запретным плодом одногодок из гарнизона. Они-то всеми  силами отдались служению жутковатой тайне пола. То и дело какая-нибудь Наташа, или  Света, подбегали к ней и страшным шепотом сообщали, что «видели его!». И тогда приходилось всей быстро разрастающейся толпой лететь или к керосиновой лавке, или к пункту заготовки вторсырья,  или к книжному магазину возле автовокзала.

 

И каждый  раз случалось одно и то же.

Мужики, отловленные бдительным вниманием подружек, ну ни в малейшей степени не подходили под описание, сделанное на первом выступлении Ларочки в вагончике на берегу. Это были лысые толстяки, носатые, с бородкой, а то и вообще одноногие дядьки на протезе.

Ларочка сначала волновалась, потом  начала  злиться, а уж когда со своей  «информацией» к ней  подкралась Катька Куркова, приехавшая в город  через неделю после события в кочегарке,  Ларочка надавала ей по физиономии. После этого решили, что  она «истеричка».

Взрослые, до которых эта история тоже не могла  не дойти, понимающе кивали  головами: «А что вы хотите,  девочка пережила такой  кошмар». И пытались  осторожно поговорить с родителями и бабушкой Ларочки.

Те искренне не понимали, о чем  идет  речь,  даже шарахались от всяких попыток разговора  по душам — у них  были свои основания не впускать  никого во внутреннюю жизнь своей  семьи  — и приходили в ужас от одной мысли, что  посторонние начали догадываться об их тайне.

«Какие они  странные,  эти Коневы».

«Да, уж».

«Я всего  лишь  сказала  Нине, покажите хотя бы ее врачу. А она  вылупилась на меня  и говорит — кого?  Как  кого, говорю, неужели непонятно!»

«Да что  с ней  может случиться?!»

«А если забеременеет, что будете делать?»

«Да кто в таком возрасте беременеет?!»

«А я только  прочитала в „Науке и жизни“, что в Бразилии девочка, которая в восемь  уже родила».

Нина Семеновна, подвергшаяся этой деликатной попытке поговорить, заорала  страшным голосом и, отпихнув слишком добрососедски настроенную подполковницу, убежала из магазина, роняя  из хозяйственных сумок  батоны  и яйца.

Конечно, по гарнизону и городу  поползли все более чернеющие слухи.

 

Чем бы это кончилось — сказать трудно, но дело в том, что

Коневы  вдруг уехали из гарнизона.

Капитан, несмотря на всю свою мягкотелость и неспособность к отстаиванию своих интересов, добился перевода.  Да еще и в область, да еще и на майорскую должность.

В гарнизоне к этому переводу отнеслись с пониманием, и даже поползли слухи,  что  таинственный владелец того самого ремня не простой человек.

 

Накануне отъезда был устроен  по настоянию Виктории Владимировны (кстати, остававшейся для отдельного проживания в одной из комнат гарнизонного дома Коневых и при  своей стильной работе в салоне красоты) некий вечер прощания. Помимо членов капитанского семейства, в числе приглашенных были  еще и старший лейтенант Стебельков с супругой и трехлетним сыном — им  доставалась большая часть жилплощади убывающих Коневых, — а также  Лион Иванович, соученик Виктории Владимировны по Ленинградскому институту культуры. Автор скетчей и комических сюжетов в основном для коллективов художественной самодеятельности,  но иногда  прорывавшийся и на профессиональную  эстраду,  перебравшийся к тому  моменту  в Москву. В общем, человек из мира большого искусства. Маленький, ловкий как  хорошо одетая обезьянка, в бежевой тройке с бабочкой, в очках без оправы  и с часами на цепочке.  Вся эта сложная экипировка  производила должное впечатление, почти все приглашенные немножко робели, несмотря на всю доступность и деликатность и легкую смешливость гостя.

Виктория Владимировна подавала его как  центральное блюдо своего пира, как  какая-нибудь сиамская императрица потчует гостей редким жареным скорпионом.

Конечно, Лион Иванович прибыл к гарнизонному столу не специально, это  было  бы слишком. Просто в окрестностях городка,  вмещающего танковый полк, находился старинный монастырь, где происходили съемки  слезливо-исторического кинополотна под условным  названием  «Полонез Огинского», а однокорытник Виктории Владимировны состоял в сценарной группе и имел шанс даже оказаться  в титрах по итогам работы.

Конечно, демонстрируя уровень своих творческих друзей, Виктория Владимировна очень поднимала свой  статус.  Она собиралась  появиться  с Лиошей и в своем салоне и организовала через майора  Глуховца, начальника гарнизонного клуба, вечер-встречу с «известным деятелем кино», но для начала и с самой большой педалью подала  скетчиста у себя за столом в домике  над Чарой.

Стебельковы  были в отпаде, кажется, так тогда говорили.

Незаметно для них самих этим застольем устанавливался на годы  вперед  стиль  их отношений с работницей салона  красоты. Конечно, это будет что-то вроде добровольного радостного рабства: их мальчишка,  когда подрастет,  будет бегать в магазин, старший лейтенант — чинить бытовую технику, а мадам Стебелькова — гладить и, возможно, даже стирать для подруги Лиона  Ивановича.

Коневы  держались много суше. Скетчист это чувствовал, но это его не расстраивало. Он был дружелюбен, любезен и в силу этого выгодно смотрелся на фоне  буки капитана.

Когда он шутил, Стебельков хохотал громче всех, показывая широту своей натуры. Ларочку посадили  за стол как почти  уже большую девочку, чем  дали волю  ее наблюдательности. Она  презрительно косилась на веселого офицера, он ей казался предателем. Почему  он не так же суров, как папа?

Она  в течение этого вечера  укрепилась в своем  отношении  к отцу и узнала одну поразительную для нее вещь. Сначала про отца.  Его она  жалела, и уже давно,  о чем  шла речь выше. Но не только  лишь жалела. Вынося  его образ из стен дома, где он играл роль предмета мебели, да еще и не главного, она  считала своим долгом им  гордиться и всегда до последнего отстаивала его  точку зрения на явления окружающего мира.

Был такой  случай в ее школьной жизни. Учительница както задала классу загадку: «Что это такое, что и в воде не тонет, и в огне не горит?» Ларочка сразу выбросила  вверх свою решительную руку, ибо досконально знала ответ. Ведь папа ей сказал как-то, что это русский солдат, «он и в огне не горит,  и в воде не тонет».

Зная избыточную активность ученицы Коневой, учительница не стала ее спрашивать, а спросила кого-то другого. И другая девочка сказала: «Лед!» Была похвалена  за правильный  ответ, что  вызвало совершеннейшую ярость  Ларочки, она продолжала тянуть руку, она требовала, чтобы выслушали  и ее ответ.  Ответ,  который казался  ей возвышенным и прекрасным, в отличие от банального ответа той другой  девочки.

Наконец учительница, недовольно кривясь, дала ей слово.

— Русский солдат!

— Что русский солдат? — устало переспросила учительница.

— Русский  солдат и в огне не горит,  и в воде не тонет! Учительница встретилась с Ларочкой взглядом и поняла, что  спорить не надо:

— Да, можно сказать и так, что лед и русский солдат немного похожи.

Гордая  своей  победой, Ларочка в тот  же вечер  рассказала отцу об этом эпизоде.

— Я ведь правду сказала, папа?!

Капитан, в тот момент оторванный злой женской волей от любимого хоккея ради  прополки картошки, обнял дочку и, шмыгнув носом, сказал:

— Солдат, да дочка, а вот офицер…

И ей стало  его  так  жалко, и эта жалость таким удивительным  образом  перемешивалась  с гордостью за него,  за ту правду,  что  он  позволял ей испытывать перед  той  тусклой учительницей там, среди тупо  хохочущего или вяло зевающего класса.

— Папочка, а я ведь дочь  офицера? Капитан только сильнее ее обнял.

А в тот  прощальный вечер  произошло что-то скверное. Папа напился, хотя, в общем-то,  не был гулякой и алкашом, как большинство подкаблучников.

Говорили о кино.  Не вообще о кино,  а о том фильме, при котором подвизался Лион Иванович. Бабушка и Стебельковы следили за тем, чтобы  разговор никуда  не сворачивал  с этой «творческой»  дорожки. Наконец капитану Коневу это надоело, и он заявил, что «такие фильмы» он терпеть не может.

— Какие?  — вежливо и весело поинтересовался гость. Капитан сказал, что любит  фильмы настоящие.  Гость попросил привести пример фильма, которые нравятся хозяину дома. Тот на секунду задумался.

— Вот  «Героин».  В «Заре» шел. — Капитан вспомнил, что замполит советовал сходить  на эту картину, поскольку там отображены события на острове Даманский.

Лион Иванович радостно кивнул:

— Вы его уже видели?

— Я его еще не видел, но я люблю героические фильмы, а не ваши полонезы.

Гость  притворно вздохнул:

— Мне  кажется, что  вам это кино не понравится. Это документальное  кино.

— А это ты врешь! Героизм есть героизм,  и без него армия никуда, с документами или  без документов.

— Там, извините, о героине, а не о героизме.

— А это ты не болтай, героя как ни назови, он всегда герой. Ну, и так далее. Молодые Стебельковы сбегали в свое время в кино и знали, о чем идет речь. Районные прокатчики, получив  коробки с лентой, не разобрались, что  там два фильма: один  действительно о событиях на уссурийской границе, а второй — о страшном вреде, приносимом наркотиком героином. И на афишу вынесли самое звучное слово из написанных на коробках.

Стебельковы  хихикали в кулак.  Нина  Семеновна  была слишком занятая своей, не очень понятной тоской, тупо смотрела  по  сторонам, у нее не было  сил  что-либо понимать. Виктория Владимировна вертела за талию свою рюмку, подняв правую бровь. Лион Иванович сохранял на лице  полную серьезность,  но Ларочке было понятно, что  он издевается над ее отцом-офицером. Это нужно было срочно прекратить, и Ларочка опрокинула бокал с вином «Лидия» на бежевые штанишки говорливого «денди», но промазала, попала на подол бабушки. На нее она тоже была в данный момент  сердита, хотя  и в рамках  общего  почтения к ее грандиозности и величию.

 

Ларочка выбежала из-за стола, оставляя за собой  неразбериху  и причитания. Лучше скандал, чем зрелище агонизирующего отца.  И унеслась злая в темноту на берег  Чары.  На мост,  к которому ей запрещали приближаться.

Река была пятнистая и сияла как начищенная там, где ее не закрывали  ивовые обвалы. Луна пересекалась двумя узкими облаками, разноцветными и двигавшимися с разной скоростью.  На глинистом пятачке в камышах дергалось пламя  костерка, там тоже было застолье.

Стоявшую  на мосту девочку сразу заметили, что сказалось на работе голосов, они сразу все чуть охрипли, и вокруг них возникла заговорщицкая аура.

— Эй, Лариска, иди сюда, хочешь  вина?

Ларочка не сочла нужным отвечать, ей еще хотелось получить какие-то витамины от этой поразительной ночной картины, почти не испорченной пьяноватым костерком.

— Эй! — крикнули опять.

И из камышей вышел парень. Незнакомый, как сразу поняла Ларочка. Она не испугалась, хотя поняла, что  в парне этом есть угроза.  Непонятная, но  точно есть. Он  забрался  на мост и двинулся к ней такой  походкой, что даже в темноте  можно было  понять, что  гнусно улыбается.

— Тебя ведь Лариса зовут?

— Да.

— Ну, это даже теплее. Пойдем. Там вино  есть, поговорим. Луна.  — Приблизившийся  парень, видимо возбужденный рассказами о таинственном прошлом девы Ларочки,  сделал почти мгновенное двойное движение, убил пару  комаров на щеке  и схватил третьеклассницу за руку: — Пошли!

— Не хочу, — просто и серьезно сказала Ларочка.

— Пошли, чего кобенишься. — И он сильно, грубо потянул. Непонятно, что  показалось  Ларочке более отвратительным физическое хамство  или это, в общем-то,  общеупотребительное  в здешних окрестностях слово. Она вдруг толкнула его с совсем не детской  силой. И он от неожиданности перевалился спиной через перила и молча шлепнулся в реку.