Николай Дежнев «Пояс Койпера»

 1

Можно просто посмеяться — почему бы и нет? — а можно посмотреть правде в глаза.

Я посмотрел. Для начала в глаза себе. Давно был знаком с этим парнем, он казался мне слав­ным малым. Хотя не стоит преувеличивать: таким, как все, кого несет по кочкам кажущаяся легкость бытия. В ангелы не годился, даже если кое на что закрыть глаза, да и кастинги в райских кущах давно уже не проводятся. Что с ним случилось? Хороший вопрос!.. Может быть, перебрал бес­смысленности бытия, а это, утверждают доктора, несовместимо с жизнью. А может, слишком остро чувствовал, не догадывался, чудак, что близко к человеку подходить не стоит, вот и обожгло. И все бы ничего, только ожоговые центры таких паци­ентов не берут, говорят, нечем лечить… Впрочем, вряд ли, все это домыслы! Особой сентименталь­ностью он не отличался и ковырять в себе гвоз­диком был не любитель. Обычный малый, каких тринадцать на дюжину, и звали его…

В зеркале над раковиной отразилась моя кри­венькая ухмылычка.

… — Ганс Христиан Андерсен!.. Шучу! Но рас­сказывать сказки я тоже мастак. В основном себе. Многие из тех немногих, кто все еще настаивает на принадлежности к интеллигентам, развлекают­ся этой игрой, пока однажды не обнаруживают, что тело пережило своего хозяина. Пьеска закон­чилась, иллюзии поистрепались, а занавес все ни­как не падает. Такое бывает… если не сказать, что только такое и бывает. Не всем удается умереть, прежде чем появится привычка жить в силу при­вычки. Прости их, Господи, ибо не знают они, что творят, сомневаясь по слабости веры, что знал Ты, что сотворил!..

Вода из крана текла до противного теплая. Я набрал ее в пригоршни и плеснул себе в лицо, растер по небритому подбородку и щекам. По­шлепал босыми ногами в гостиную и, как был голым, упал в застеленное полотенцем кресло. Ночь, написал бы борзописец, давно вступила в свои права, но духота стояла невыносимая. Висев­шая в застойном воздухе гарь доставала до кишок, и никто не знал, когда это кончится. Гидромет­центр обещал близкие дожди, мол, они и потушат обложившие город огнем торфяники, но ему дав­но никто не верил.

Мобильник лежал на журнальном столике, я прислонил его к уху. Нюська мерно дышала в трубку.

— Извини, дорогая, отвлекся!

Если она и слышала, то не обратила на мои слова внимания. Продолжала говорить, словно после запятой, будто и не было в нашем затянув­шемся разговоре паузы. А ведь могла бы поинтере­соваться, что знойной августовской ночью делает муж в пустой квартире и так ли уж она пуста. Но нет, голос звучал убаюкивающе ровно и слова Ню выбирала какие-то до боли знакомые. Между тем пейзаж за распахнутым в Москву окном преоб­разился, в просвет между облаками декорацией к мыльной опере выглянула луна. Огромная, рукой, казалось, дотянешься, но чувство это было лож­ным, как и многие из тех, что люди себе припи­сывают. Прямых обвинений в духе Нюрнбергско­го процесса Нюська не выдвигала, но как-то так получалось, что жизнь испоганить я ей все-таки сумел. Час был поздний, спорить не хотелось, да и какой смысл препираться, если нет возможно­сти затащить в качестве аргумента жену в постель? Согласно опубликованной ООН статистики, по­давляющее большинство выяснений отношений заканчиваются сексом, и я сильно подозреваю, что для этого они, собственно, и начинаются. Что могли мы сказать друг другу? За долгую совмест­ную жизнь над «i» было поставлено столько точек, что остались только восклицательные знаки. Ну и несколько вопросительных, на случай если вдруг заговорим о погоде.

Прервать Ню на полуслове не позволяло вос­питание, оставалось включить поганый ящик. И сделал я это, как оказалось, очень вовремя! Во всю ширину плазменного экрана по Тверской несли плакаты: «Требуем отмены третьего закона Ньютона!» и «Только вместе мы одолеем энтро­пию!» Я, правда, предлагал заклеймить позором еще и Гей-Люссака — как не крути, а он гей, — но лидеры прокремлевской молодежной организации на такое не решились. То ли вспомнили про пре­словутую политкорректность, то ли, что вернее, не позволили старшие товарищи по партии. Хотя сами ставили передо мной задачу сплотить мо­лодежь и одновременно отвлечь ее от политики. Феликс, он с ними вась-вась, так прямо и сказал: в верхах считают, пора готовить смену! Старшее поколение уйдет, а привычка любить власть и коллективно радоваться останется. Хаксли и За­мятина те, кто у руля, естественно, не читали, но понимали, если попытка строительства комму­низма была утопией, то современная Россия — это классическая антиутопия в духе Оруэлла. Ну а мне что, мне до их возни дела нет, я в области креатива профессионал. Сказали что-нибудь эда­кое предложить, я марш протеста против неспра­ведливых физических законов и придумал! Как говорится: прокукарекал, а там хоть не рассветай. Но до того, чтобы нацепить на рукава повязки с местоимением «Мы», юные недоумки дошли сво­ими мозгами, если, в чем я сомневаюсь, таковые наличествуют.

Смотрел, как они гордо вышагивают, и думал, что этот сюжет в федеральных новостях — моя личная победа, но ничего даже отдаленно напо­минающего радость не испытывал. И вообще, чувствовал себя опустошенным и изломанным, сплошь состоящим из углов, как будто сошел с картины шутника Малевича. Нюське о полагаю­щемся гонораре за реализованную идею говорить не стал, хотя стоило бы, наверное, сказать ей что- нибудь приятное. Да и вообще что-нибудь ска­зать, прежде чем она бросила трубку.

Пришлось вставать и тащиться на кухню за бутылкой. Не потому, что алкоголик, — погово­рив с моей женой, даже мать Тереза потянулась бы к стакану. Не поздравлял себя с успехом и не скорбел, просто выпил граммов пятьдесят, и все. На дне еще оставалось немного водки, но больше не хотелось. Душно было, как бывает перед гро­зой. Из распахнутого окна тянуло жаром, словно из двери сауны. Лето выдалось тягостным, и не только из-за бьющего все рекорды пекла. Труд­но было отделаться от ощущения нереальности происходящего. Город погрузился в серую мглу и напоминал бы старушку Англию, если бы не пер­шение в горле и привкус гари на губах. От нее не было спасения. Набившись в соты тысяч и ты­сяч квартир, она заползала во все щели, угрожаю­ще шевелилась по углам. Удушливое, налитое по крыши домов марево колыхалось в лабиринте за­чумленных улиц. Люди спали голыми, потому что не могли снять кожу. На волглые простыни струи­лись потоки липкого пота, так что чудилось, будто по телу кто-то ползает. Народ дурел от набитой под крышку черепа ватной невнятности. Хотелось куда-то бежать, спрятаться от зноя и от себя, хо­телось порвать в клочья подступивший вплотную морок. Грозы хотелось, очищающего душу ливня, ожидание его было хуже всякой пытки, хотелось… да что там скрывать, хотелось начать жить с чи­стого листа…

Между тем в охваченной пожарами стране то и дело что-то лихорадочно праздновали, в небе с треском лопались разноцветные шары фейервер­ков. Эфир заполнили развлекательные програм­мы. Натужно шутили записные юмористы, корчи­лись на сцене, будто дергающиеся в пламени кре­матория покойники. От одного их вида мутило, и в желудке возникала предательская слабость. Ка­залось, в знойном воздухе повисло пушкинское: все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья. Гуляли запойно, из последних сил. В речах политиков вставали и рассыпались в прах причудливые миражи. В моду вошли экстрасенсы и гадалки, а очереди к астро­логам стояли, как в войну за хлебом. И слово это «война», никем не произнесенное, ощущением потерянности жило в душах людей. С кем воева­ли?.. Да с кем же еще, как не с самими собой! Давно?.. Начала, как и конца, не видать!..

Так незаметно и заснул в кресле. Спал, всхра­пывая, с открытым ртом, но проснуться не было сил. Глаза разлепил с трудом и долго не мог по­нять, где нахожусь. За распахнутым окном из клубившегося над землей марева поднимался раскаленный шар солнца. О жесть подоконника стучали крупные капли дождя. Редкого, слепого. Издевкой, изощренным глумлением он собирался под утро, чтобы тут же закончиться. После него еще острее чувствовалась духота и хотелось, и не получалось, вдохнуть полной грудью. Пульс рубил, как после стометровки, липкая дурь забытья не отпускала. Часы на полке пока­зывали время, но понять, который шел час, я не мог, да меня это и не очень интересовало. Об­рывки смурных мыслей плавали где-то под потол­ком, выпадали из клубящегося хаоса отдельными словами и с глухим шлепком разбивались о доски паркета: Нюське не хотел, а нахамил… блямс! Фе­ликсу обещал, а не сделал… блямс, блямс! А ведь уже порядком за сорок… блямс, блямс, блямс, приехали!

Но хуже всего была скользнувшая верткой змейкой в голову догадка. Дразнила недосказан­ностью, издевалась. Я гнал ее — рассматривать при свете дня порождение больной фантазии не было сил. Старался заманить в самый дальний угол подсознания и привалить чем-то тяжелым, хотя бы теми же воспоминаниями, но она уво­рачивалась. Я все уже про нее знал, но мой изо­щренный, выжатый наподобие лимона мозг отка­зывался обряжать ее в слова.

И в душе, под стук барабанивших по чере­пу струй воды она меня не оставила. А в кухне, за кружкой крепкого кофе, еще и подмигивала. Ехидно, фотографией Нюськи на стене

— Будь мужчиной, посмотри правде в глаза!

Как, опять?.. Я ведь недавно смотрел! Моей ли жене не знать, что только этим в жизни я и зани­маюсь! Но Ню продолжала улыбаться. В журнале писали, что способность эту человек приобретает на сороковой день и только Заратустра появился из чрева матери, растянув рот до ушей. Знал бу­дущий пророк, что без ироничного отношения к жизни в этом мире долго не продержаться. Нюсь­ка могла бы составить ему конкуренцию. Понят­ное дело, при ее рождении я не присутствовал, но на фотографиях она всегда изображала искрен­нюю радость, а счет им, этим фоткам, шел в на­шей квартире на миллионы. Для той, что смотрела на меня с кухонной стены, рамку резного дерева приобрели на Арбате. Бежали мимо благообраз­ного старичка, я и предложил купить у него что-нибудь. Добр был несказанно, не предвидел по наивности последствий. Потом на радостях зашли в кафе и выпили по чашке отвратительного кофе. Это было ошибкой. Не кофе, наша покупка. Она положила начало коллекции,так что со временем этих рамок, рамочек и рамулек накопилось столь­ко, что впору было открывать магазин.

И хотя я отвернулся и стал упорно смотреть в окно, супруга моя не унялась. Я физически слы­шал, как она шепчет:

— В твоей жизни ничего больше не случится!

«Ни-че-го» произнесла по слогам и с приды­ханием, в точности как этой ночью перед тем как бросить трубку. Нашла очень подходящее словцо, чтобы, втоптав человека в грязь, закатать его в ас­фальт и сплясать на этом месте джигу. Достаточ­но поставить его перед чем-то значащим, и кусок твоей жизни выпадает в осадок, а сам ты, по вы­бору, идешь, понурив голову, к чертовой матери, а можно коту под хвост. Не надо было напрягаться, чтобы увидеть, как двигаются, произнося закли­нание, ее карминно-красные уста: ни-че-го хоро­шего, Денников, у нас с тобой в жизни не было! Или лучше так: ни-че-го, Денников, ты в жизни не понял! Но про жизнь — это обязательно, это у Нюськи коронка.

В холодильнике нашелся кусочек плавлено­го сырка. Прихватив его, я поплелся с кружкой кофе в гостиную… наивный малый — искать убе­жище в логове хищника! Там Нюсек было боль­ше, чем на кухне и в спальне, вместе взятых. Та, что на телевизоре, в обрамлении из полирован­ной стали, курила. Плавающий в холодном воз­духе белесый дым смотрелся очень эффектно. Прошлой зимой Феликс подкинул мне заказ, за который рекламщики очень неплохо отблагода­рили. Об этом свидетельствовали загар на Нюсь­кином лице и меховой полушубок на плечах. А посоветовал я им, помнится, сущую глупость, но ребята за нее ухватились. Убогий народ, соб­ственной фантазии ни на грош. Зато футбольный союз оказался неблагодарным. Для повышения результативности я рекомендовал им переимено­вать полузащитников в полунападающих, но они юмора не поняли и на отборочный матч чемпио­ната Европы не пригласили. Впрочем, игру они все равно слили, но могли бы в благодарность за труды позвать. Чтобы поквитаться с ними, я хотел было выйти с инициативой законодатель­но запретить футбол в России, но тут возникала проблема фанатов. Надо было придумать, чем от­влечь их от их же собственной жизни и от поли­тики, а у меня на тот момент не было для этого времени.

Но чего было у Нюськи не отнять, курила она на фотографии с чувством собственного до­стоинства. Руку с длинным мундштуком, какими пользовались в начале прошлого века, держала на отлете, глаза полупрезрительно щурила. Перегля­нувшись сама с собой, с той, что на книжной пол­ке в купальнике, скривила в улыбке губки.

— Я всегда знала, что это должно с тобой случиться!

Что именно, не уточнила, так загадочней. Кра­сивая баба. Ей бы с ее упертостью сваи в землю за­колачивать, цены бы не было. Что решит — кровь из носу, из моего — все так и будет. Даже если в знак протеста мне придется прилечь отдохнуть на рельсы. Переедет. Засмеяться бы ей сейчас, подойти летящей походочкой, поцеловать, толь­ко рассчитывать на это не приходится. Впрочем, рассчитывать-то можно, получить не получится.В этом месте нашего молчаливого диалога дол­жен был последовать уточняющий вопрос, но я упорно молчал. Ню такое отклонение от сценария ни в малой степени не смутило, реплика была за­готовлена заранее, не пропадать же ей из-за за­бывчивого идиота.

— Сделай одолжение, не строй из себя шу-та! — этого показалось ей мало и она добави-ла: — Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю!

Присутствуй она в комнате еще и телом, обяза­тельно бы нахмурилась и обиженно поджала кар­минно-красные губки. Присущие греческой маске скорби словесные обороты, включая междометия и недосказанности, я знал наперечет, оставалось лишь расставить их в нужной последовательно­сти. Особых усилий это не потребовало, готовые к употреблению, они сами всплывали на поверх­ность из глубин моей памяти, как вдруг с улицы донесся раздирающий душу скрежет. Хуже быва­ет, только когда железом по стеклу, но и железом по железу тоже впечатляло.

Рванувшись инстинктивно к окну, я высунул­ся из него по пояс и увидел у подножья башни оранжевого цвета мусоровоз. Захватив помоечный контейнер, он готовился опрокинуть его содержи­мое в свое распахнутое чрево.

Не стану утверждать, что выползшая на мое лицо улыбка была доброй, но породившая ее мысль порадовала меня своей конструктивностью. Если же дело когда-нибудь дойдет до суда, моему адвокату не составит труда доказать, что его за­травленный преследованием жены подзащитный действовал в состоянии аффекта. Моментально натянув джинсы, я принялся метаться по кварти­ре и лихорадочно собирать расставленные повсю­ду рамочки. Пакета под рукой не оказалось, и я прижимал их к обнаженной груди, словно вели­кую ценность. Проще было бы завернуть стопку в газетный лист, но макулатуру дома я не держу, хватает знакомства с ней в офисе. Меня вообще всегда удивляло, для кого издаются российские газеты. Понятно, что глянцевые журналы чита­ют дурнушки, мужские — прыщавые заморыши и импотенты, а их-то кто, воняющие сплетнями и насилием? Ну, разве что мазохисты…

Придерживая небритым подбородком урожай, я спешно спустился на первый этаж и толкнул но­гой дверь подъезда… оранжевый монстр был на месте! Стоял у помойки, вцепившись железными лапами в мусорный бак, однако самого мусорщи­ка видно не было. В остальном залитый мягким утренним светом пейзаж был тих и благостен. От­гороженный от магистрали домами, двор спал и видел сладкие утренние сны. Жара еще только на­бирала рекордный градус, и, если не считать гари и запаха дизельного топлива, воздух был свеж и ароматен.

Оглядевшись по сторонам, я приблизился во­ровской поступью к контейнеру и принялся рас­ставлять на его отогнутом бортике фотографии. Человек тонкий, не чуждый сентиментальности, каждую из них на прощание поцеловал. За ис­ключением одной, захватил ее впопыхах. На глян­цевой бумаге вся в бантах, обложенная подушеч­ками, красовалась Нюськина любимая болонка Дуся. Существо на редкость тупое и с отвратитель­ным характером, она ни в чем не уступала мамаше моей супруги, а по нелюбви ко мне ее даже пре­восходила. С ней она отдельно от нас и прожи­вала, что в значительной мере примиряло меня с обеими.

Работа шла не без вдохновения, рамочки раз­местились ровненько, в рядок, и у меня закралось подозрение, что именно для такого рода экспо­зиций они и были сделаны. Это невольно наво­дило на мысль, что Толстой неправ и все семьи несчастны одинаково, но я ее отбросил. Отступил на пару шагов и окинул результат придирчивым взглядом художника. Несмотря на наметившееся однообразие экспонатов, выставка получилась те­матической, он впечатлял. Все как одна Нюськи смотрели на меня с патентованной улыбкой, но была ли в ней любовь, вот вопрос!..

Отошел еще немного и замер, сложив на гру­ди руки. Вгляделся в знакомые черты. Чего, соб­ственно, я ищу? Что она такое, любовь?.. С точ­ки зрения медицины не что иное, как навязчи­вый психоз, вроде привычки шевелить ушами. В наш прагматичный век, когда хороший оргазм в полной мере заменил катарсис, любовь из чув­ства стала технологическим процессом. Искусство быть любовником и одновременно поэтом утраче­но, и прекрасные незнакомки в этом сильно муж­чинам поспособствовали. Грубые, хабалистые, они назло нам вознамерились стереть грань между чувствами нормального мужика и педераста. Где тонкость куртуазного века! Где игра утонченных до изысканности страстей!

Захваченный пафосом проблемы, я сделал шаг назад и споткнулся о стоявшую тут же скамейку. На ней, укрытой в тени деревьев, воспитательни­цы находившегося за забором детского сада при­давались пагубному пороку табакокурения. С раз­маху плюхнулся на полированную их массивными задами поверхность так, что незамеченный мною мусорщик поспешно отодвинулся. Я посмотрел на него с укором. По меньшей мере не этично мешать человеку расставаться с прошлым. Может быть, в эту трагическую минуту мне хочется по­быть одному! Может быть, череда воспоминаний унесет меня по волнам памяти в те края, где я что-то о себе и о жизни пойму!..

В поисках сигарет похлопал себя по карманам. Незнакомец молча протянул мне пачку. Прикурил 1от зажигалки сам и, поведя головой в сторону му­сорного бака, хмыкнул:

— Думаешь, поможет?

Не слишком интересуясь моим ответом, под­нялся на ноги и направился к контейнеру. Только тут я смог его рассмотреть. Где-то моего роста, су­хощавый, он был одет в великоватый оранжевый комбинезон, державшийся на голом теле благодаря широким лямкам. Лицо худое, загорелое, с орли­ным носом и глубоко посаженными глазами. Ниче­го вроде бы особенного, но было в его внешности нечто нарушавшее привычную гармонию. Бывает так, все вроде бы у человека на месте, а в сочета­нии режет глаз, а то и раздражает. Манеры неспеш­ные, если не сказать вальяжные, голос подчеркну­то спокойный… Волосы, понял я, рыжие, изрядно подернутые сединой. Цвета эти — антагонисты, ювелиры избегают комбинировать золото с сере­бром. Глядя на мусорщика, так и хотелось сказать: слышь, парень, ты бы выбрал что-нибудь одно!

Тот между тем пристально вглядывался в фото­графии. Обернулся.

— Красивая женщина! Тебя, случаем, не Гера­симом зовут: собачонку-то зачем? — с непонятной улыбкой, которую при желании можно было при­нять за сочувственную, продолжал: — Впрочем, понимаю!..

Не склонный обсуждать собственные чувства с первым встречным, я пожал плечами. Не перено­шу, когда мне лезут в душу, тем более с сапогами. Одно дело угостить человека сигаретой и совсем другое — проводить раскопки в его прошлом. Му­сорщик тем временем потушил окурок о подошву тяжелого рабочего ботинка и бросил его в чрево мусоровоза. Я был ему благодарен, что не в кон­тейнер, это меня бы покоробило. Вернулся, лени­во передвигая длинные ноги, к лавке и как бы в продолжение разговора заметил:

— Сделай одолжение, не говори, что ты един­ственный зритель комедии собственной жизни! Мы все талдычим об одном и том же, от этого устаешь. И что хотел бы в полной мере ощутить быстротечные «здесь и сейчас», тоже не надо! Та­кое чудесное утро, не стоит бередить покой души пустыми словами. Станет душно, нечем дышать, тогда можно и о конфликте с человечеством, и о стране нашей несчастливой…

Я смотрел на него озадаченно. На умалишен­ного мужик не походил, а если судить по взгляду внимательных серых глаз, то был, пожалуй, еще и чересчур нормальным.

— Да-да! — подтвердил он кивком. — Это только кажется, что люди разные, на самом деле похожи друг на друга до отвращения. Тешат себя стандартным набором надежд, одинаково обма­нываются и спорят до хрипоты, утверждая в этом мире собственное я… — повел по сторонам тон­ким носом, нахмурил бровь. — Скажи, тебя не преследует гнилостный аромат разложения?

Я пожал плечами. Странный вопрос для мусор-щика.

— По-моему, это только естественно, когда си­дишь с видом на помойку!

Он недовольно скривился, как если бы я ляп-нул глупость.

— Ты или не понял, или не захотел понять, я о другом! Сладковатый до тошноты запах исходит от родины, его разносит по душам жажда денег. Прогнило все, вот отблеск слизи люди и прини­мают за гламур…

Я невольно отодвинулся. Шести утра по моим расчетам еще не было, а его уже несло по кочкам от психологии к политике и обратно.

— Послушайте, оставьте меня в покое! Мне эти ваши рассуждения до лампочки, я живу своей жизнью.

— Вот и я о том же! — хмыкнул он, не скры­вая иронии. Спросил, как если бы между де- лом: — На бильярде играешь? Вот и нас, как шары, каждого загнали в свою лузу! Меня всегда интересовало, как должен чувствовать себя чело­век, живя в эпоху разложения общества, теперь я это знаю точно. На собственной шкуре. Читал «Петербург» Белого? К Бугаеву можно относить­ся по-разному, я лично его прозу не люблю, но дух упадничества передать он смог. Город, а те­перь и страна, обречены на гибель, близостью ее определяется их щемящая, в вуали неземной пе­чали красота. — Задумался, прищелкнув пальца­ми, в поисках сравнения. — Это… это все равно что любить умирающую от чахотки прекрасную женщину! Дни ее сочтены, но ощущение немину­емой утраты придает проведенному с ней времени горькую прелесть. Те, кто еще способен думать, не могут этого не чувствовать. Левушка Гумилев писал, этнос живет тысячу лет, так что мы, рус­ские, если взять за точку отсчета то же крещение, перебираем…

Я взирал на мусорщика едва ли не с открытым ртом. Ночью почти не спал, мысли путались. Что ему на это сказать, да и надо ли говорить? Видя мою растерянность, он дружеским жестом поло­жил мне руку на плечо и со смешком заметил:

— Знаешь, со временем, по-видимому, я стал таким парнем, с которыми мать не разрешала мне водиться! Жесть, да? Про страну и про всех нас, только…

Я его перебил:

— Только, ради Бога, не говори, что надо уметь смотреть правде в глаза! Я в этом деле профес- сионал, насмотрелся так, что изо всех дыр ле- зет… — Чувствуя, что горячность моя неоправдан­на, поспешил сменить тему. — Что-то не очень ты похож на мусорщика, дюже образованный… Вместо ответа он покачал двуцветной головой и вытряхнул для меня из пачки свежую сигарету.

— Все еще встречаешь людей по одежке? Пора отвыкать! — Вытер ладонь о штанину комбинезо­на и протянул ее мне. — Аристарх!

Я назвал себя. Какое-то время мы молча ку­рили, рассматривали выстроившиеся напротив в рядок фотографии. Новый знакомый заговорил первым:

— Вообще-то ты прав, не стоит относиться ко всему так драматично. Надо учиться смотреть на мир светло, глазами ребенка, а лучше идиота, не желающего участвовать в бессмысленности про­исходящего. Тогда не будешь по ночам просы­паться от тоски и замирать в охуении перед аб­сурдностью человеческого бытия. И больно тебе не будет и не будет обидно, а только весело, по­тому что жизнь по своей сути — карнавал. Мысль эта, кстати, особенно созвучна нам, русским, по­скольку ничего по большому счету мы всерьез не принимаем. Что с того, что клоуны в политике, а воры сидят на бабках, нам-то какое до этого дело? Наша жизнь во все времена ломаного гроша не стоила, значит, в случае чего потеря невелика! Разве это не повод устроить себе праздник и от души повеселиться? Тот, кто пашет и кует, — тот кует и пашет, тот, кто пляшет и поет, — тот поет и пляшет! — подмигнул он весело. — Помнишь, Пушкин писал про мальчика, мол, ему и больно и смешно? Как же, глядя на нашу жизнь, должно быть больно и смешно взрослым!..

Я невольно улыбнулся.

— Может быть, ты и прав, и даже прав навер­ное! Нечто похожее случилось со мной с полгода назад: вдруг, ни с того ни с сего, одолела бес­причинная веселость. Уставший был до предела, жизнь не мила, а к горлу с ножом пристал ре­кламщик, выдай ему новую идею. Я и выдал, по­том долго еще смеялся. Чистейший бред, сорок бочек арестантов…

Аристарх со мной не согласился.

— Нет, ты не понял, это совсем другое дело! Я говорю не об эйфории, чем бы она ни была вы­звана, а о подходе к жизни как к карнавалу. Тебе должно быть весело жить — в этом фишка. Нам с тобой достался изолгавшийся мир? Будем на­слаждаться красками его деградации и коллекци­онировать человеческие глупости! Пир во время чумы, он ведь в первую очередь пир, а с чумой еще как фишка ляжет!

Поднялся с лавки и, разминая ноги, прошелся до контейнера и обратно.

— Можешь верить, можешь — нет, но насту­пит время, когда потомки будут нам завидовать. Скажут: ах, эти счастливые русские, вот уж кто пожил, так пожил! Все плохое забудется, и из за­регулированного до тошноты, пресного будущего наш бардак будет казаться им золотым веком не­ограниченной свободы. Сомневаешься?.. Зря, все так и будет! Да, кстати, что-то я не понял, чем ты по жизни-то занимаешься?

— Я?.. — переспросил я, чувствуя всю глупость своего вопроса. — Да так! По образованию исто­рик, работал в газете. Потом надоело нищенство­вать, занялся консультированием…

— Чем? — не понял Аристарх.

— Как бы тебе это объяснить?.. Видел по ящи­ку юродивых, называющих себя политологами? Их специально разводят в инкубаторах, развле­кать народ и дурить ему голову. Я же — креатив­щик, ко мне обращаются, когда властям и биз­несу нужны решения конкретных проблем. Люди с богатой фантазией у нас, да и во всем мире, наперечет.

— Вот оно как! — удивился мусорщик. — Ну и чего же ты, извини за выражение, накреативил? Произнесено это было небрежным, если не сказать пренебрежительным тоном, но я не оби­делся. Обыватели плохо понимают вещи, с кото­рыми не сталкиваются каждый день, да и не ста­раются понять.

— Демонстрацию прокремлевской молодежи видел? Моя идея! И концепцию закона, обязы­вающего граждан копить деньги на собственные похороны…

— Тоже ты? — усмехнулся мусорщик. — До­гадываюсь, кто тебе за него отбашлял!

— Неважно кто, важна красота идеи! — отмел я его инсинуации. — Обращал, наверное, внимание, что про погоду врут исключительно худые женщи­ны? А все потому, что крупных габаритов дамы заслоняют большую часть метеокарты, а каждая секунда на телевидении стоит колоссальных денег.

Аристарх уважительно хмыкнул.

— Слушай, а вот интересно: ты за свои при­думки ответственность несешь?

В вопросе звучал подвох, я невольно внутренне собрался.

— С какой это стати! Мое дело выдать кон­структивную идею, а там хоть трава не расти.

Видя мою настороженность, он пошел на попятную.

— Да не кипятись ты, я так просто спросил, для расширения кругозора! — и уже совсем дру­гим, задумчивым тоном продолжал: — А у меня жизнь чуднó сложилась… — Опустился рядом со мной на лавку, закинул руки за голову. — Хотя, если задуматься, то, пожалуй, удачно! Молодым еще защитил кандидатскую диссертацию по энто­мологии, изучал коммуникативные способности сверчков, начал собирать материал на доктор­скую, как тут грянула перестройка…

— Да… — протянул я сочувственно, — вот она судьба ученого в России, чем теперь приходится заниматься! Без пяти минут доктор мотается но­чами по Москве на мусоровозе…

Аристарх меня перебил:

— Не спеши жалеть, все не так плохо! Я во­жусь с мусором вовсе не потому, что мне нече­го есть. Помнишь, в начале девяностых вошло в моду держать дома насекомых? Кошек и собак надо кормить, а людям и самим жрать было не­чего. Клопы и тараканы не в счет, а вот сверч­ки оказались очень даже востребованными. Уют создают, стрекочут себе за печкой, как повелось в русских избах. А тут еще новые богатенькие под­суетились, благо членистоногие не только канни­балы, но и отчаянные драчуны. Начали создавать закрытые клубы, проводить между самцами бои с тотализатором. Денег на науку не давали, вот я всех своих подопечных и распродал, и срубил, надо тебе сказать, очень приличные бабки. На кон ставились целые состояния, так что отдель­ные особи шли по двадцать пять тысяч тех еще долларов за штуку. Тогда-то по случаю и приоб­рел списанный авианосец, стоит теперь в одном из южных морей на якоре. Просили недорого, предлагали вместе с командой, но я отказался, не рабовладелец же… — видимым образом ожи­вился, понизил до шепота голос: — Тут недавно китайцы подкатывали: продай! Но мне между­народные трения ни к чему, да и разрешение на сделку не получишь, все вырученные деньги уйдут на взятки.

Я смотрел на него и думал: ври больше, и не таких видывали. Ухмыльнулся:

— Авианосец, говоришь? Так ты, получается, олигарх!

Мусорщик поджал губы и стал вдруг похож на воспитанницу института благородных девиц.

— Я ведь, Сергей, тебя не обижал! Для об­винения в воровстве надо иметь веские основа­ния… — Поднялся на ноги и потянулся длинным телом. — Ладно, хватит трепаться, пора зани­маться делом!

Направился было к мусоровозу, но на полдо­роге остановился.

— Скажи, у тебя дети есть?.. Может, оно и пра­вильно! Когда вырастут, не придется извиняться, что втравил их в эту тягомотину.

Сделал еще несколько шагов и положил руку на рычаг. Шум просыпающегося города между тем стал слышнее. Сотни тысяч суетных его жителей соскребали в эти минуты себя с про­стыней, чтобы стать частью огромного целого, молохом идущего через их жизнь. Чарующая ти­шина раннего московского утра растаяла, сто­лица погружалась в горячку, близкую из-за на­валившейся жары к всеобщему помешательству.

Аристарх обернулся, сделал подбородком жест в сторону уставленного фотографиями контейнера.

— Уверен?..

Я промолчал. Он потянул за рычаг, и голос его утонул в скрежете металла, но я расслышал:

— Смотри, тебе жить!