Николай Мельников «Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников»

1980-е годы

 

Лидия Червинская — Александру Богословскому, 3 марта 1980

 

<…> «Другой интересный вопрос»: Сирин. Его не любила — отчасти, конечно, с легкой руки Адамовича. Но вообще он казался нам всем искусственным, автоматом, — все, включая последние его романы. Все — кроме самых первых, берлинских рассказов. Он мне и теперь не нравится. По-моему, он взял худшее на Западе. К тому же он сноб и пишет так, как играют в шахматы (сравнение не случайное!). У него не ум — а мозг. И подделывать он все умеет ловко. Все это пустота. <…>

 

Из дневника прот. Александра Шмемана, 20 ноября 1980

 

<…> Купил вчера Набокова «Lectures on Literature» (Austen, Flaubert, Kafka, Joyce, Proust). Пока что пробежал две-три страницы посередине книги. Все тот же блеск и какая-то странная навязчивая защита литературы от самого понятия «содержания». Это как бы кулинарный подход к литературе. От хорошего завтрака в первоклассном отеле ничего не требуется кроме того, чтобы был он вкусным. Отсюда великое французское искусство соусов и всяческих «заправок». Но ресторанное искусство, действительно, и не требует «оправдания», отнесения себя к чему-то «высшему» (разве что с аскетической точки зрения, с которой требует оно не оправдания, а осуждения). А литература, слова и ими воплощаемое видение мира? Мне ясно теперь, что моя вечная любовь к Набокову, вернее — к чтению Набокова, — того же порядка, что любовь к хорошему ужину. Но если так, то не применима ли и здесь «аскетика»? То, что так сильно мучило Толстого, — не мучит Набокова. Или, может быть, сама его ненависть к истолкованиям и оценкам литературы по отношению не к «кухне» и «ресторану», а вот к тому, ненавистному ему «свыше» — и объясняется таким «подавленным» мучением? Не знаю, нужно будет вернуться ко всему этому по прочтении книги. <…>

 

…15 сентября 1981

 

<…> Недели две тому назад в воскресной «Нью-Йорк Таймс» лекция Набокова о Достоевском, рекордная, с моей точки зрения, по своему злому легкомыслию. Боюсь, что от Набокова мало что останется, что все в нем исчерпывается его «блеском». <…>

 

Из дневника Джойс Кэрол Оутс, 23 октября 1981

 

<…> Я немного разочаровалась в «Лолите», которую на протяжении многих лет — начиная с 1960 года — читала, перечитывала и которую, вероятно, буду перечитывать. Скука самоотносимого искусства и, в конечном счете, отсутствие воздуха, близорукость, завышенная самооценка, в сущности — любопытный пример упадка воображения. Но многие фразы — должна сказать, подавляющее большинство — написаны блестяще <…>.

 

Из дневника прот. Александра Шмемана, 7 ноября 1981

 

<…> В английских лекциях Набокова о русской литературе — неожиданная для меня глава о Чехове, о глубине, о человечности его. Неожиданная потому, что я начал эту книгу «кровожадно» — и вдруг…

 

Кингсли Эмис — Филипу Ларкину, 22 марта 1982

 

<…> Осилил уйму книг за последнее время. Точнее — не осилил. «Отчаяние» Набокова. Этот парень самый настоящий шибболет, не так ли? Что ты думаешь о Набокове? Ну — трам-тара-рам! По нему можно судить, что не так с доброй половиной американских писак — у остальной половины плохо другое, — и к тому же он задурил башку многим местным дурням, включая и моего малыша Мартина. Не знаю, как ты, но я способен стерпеть всё, даже поток сознания, но только не повествователя, которому нельзя верить. <…>

 

Иосиф Бродский — Наталье Артеменко-Толстой, 8 августа 1983

 

Уважаемая Наталья Ивановна, простите, что отвечаю на письмо Ваше с таким опозданием, но я получил его только вчера. Упреки, в нем содержащиеся, меня несколько задели, и я хотел бы попытаться оправдаться, хотя вполне возможно, что Вы уже и позабыли, о чем шла речь. Начну с Набокова и с этой истории с переводом его стихотворения. Я действительно столь же низкого мнения о нем как о поэте, сколь высокого — как о прозаике. Более того, я убежден — и говорю это в том же самом интервью, — что существует прямая зависимость между крахом его как поэта и успехом как новеллиста. В конечном счете, главная его тема: раздвоенности, зеркальности бытия, отражения одной жизни в другой, эха и т.д. — есть не что иное, как разогнанный до гигантских масштабов принцип рифмы. Переводить же его я взялся исключительно из-за бредовости задачи как таковой. Кроме того, зная практику перевода стихотворных текстов с русского на английский, я полагал, что, по крайней мере, в главном — т.е. в смысле формы — не погрешу против оригинала. Что же касается моего предпочтения переводить поэтов второсортных и сопутствующей этому дополнительной степени безответственности, то безответственность эта объясняется именно второсортностью содержания оригинала: превратить плоскую мысль в глубокую менее зазорно, чем упростить или опошлить мысль высокую. <…>

 

Джеймс Лафлин — Гаю Давенпорту, 3 июля 1985

 

<…> Ты совершенно прав насчет Набокова. У него были прекрасные манеры, но ледяная кровь. Однажды летним днем, когда он гостил у меня в горах Юты, за обедом он рассказал мне, что слышал что-то вроде стона, раздавшегося в Ущелье Гризли. Он не пошел посмотреть, что там было, поскольку охотился за невиданной прежде бабочкой. На следующий день туристы нашли тело пожилого старателя, который упал в глубокое ущелье, разбил голову и истек кровью. <…>

 

Из дневника Энтони Пауэлла, 24 июня 1986

 

<…> В целом Мартин [Эмис] хороший критик — если не принимать во внимание его пристрастие к романам Набокова (по мне, так «Лолита» — откровенно третьесортная штука, расцвеченная мишурным блеском дрянь). <…>

 

…13 декабря 1986

 

<…> Перевод [«Героя нашего времени»], выполненный Мартином Паркером, совсем неплох, и, уж конечно, ничуть не хуже, если не лучше, набоковского. В предисловии к своему переводу Набоков пишет, что все остальные переводы «Героя нашего времени» на английский — всего лишь «переложения». Вздор. Когда вышел набоковский перевод, я взял на себя труд и прошелся по нему, сверяя с переводом Паркера. Единственное отличие в том, что Паркер часто делает пропуски в речи повествователя, например, опуская фразы типа «сказал старый капитан», так что повествование идет как бы само собой. В одном месте переводчик заменил «кружевную рубашку» «блузой» и т.п. Трудно найти лучший образчик претенциозной чуши, которую нес Набоков для того, чтобы добиться популярности (и я по-прежнему самого низкого мнения о «Лолите»). <…>

 

Из дневника Георгия Свиридова, 12 апреля 1987

 

Любопытная уловка современных деятелей искусства и культуры (из породы Растиньяков). Писатель (Набоков в заметках о Гоголе), находящийся под влиянием теорий Фрейда, фрейдизма, изо всех сил иронизирует над фрейдистами, показывая свою якобы духовную самостоятельность, которой — нет! <…>

 

Из записных книжек Лидии Гинзбург, 1988

 

<…> Набоков преувеличен. Он большой писатель, он великолепен. Но он не гений, который открывает нового человека, — как открывали Сервантес и Шекспир, Толстой, Достоевский, Пруст, Чехов да и Кафка. Лучшее, что Набоков написал (из мне известного), — «Лолита».

Недавно в «Литературной газете» состоялся «круглый стол» (с иностранцами), посвященный Набокову. Сотрудница «ЛГ» сказала, что Набоков — прозаик не ахти какой, зато очень хороший поэт, вроде Бунина. Один из иностранцев заявил, что «Лолиту» Набоков написал с целью заработать на порнографии.

«Лолита» — роман моралистический; в развязке даже до навязчивости моралистический. Читатель ни на минуту не забывает о том, что герой творит черное дело. Но «Лолита» также книга о великой любви, непредсказуемо порожденной черным делом.

В конце он на последнем пределе любит ее — беременную, убогую жену убогого калеки.

Великая любовь — в отличие от любви умеренной — бывает похожа на болезнь, на опрокинутое равновесие. Для нее годятся любые, непредусмотренные ситуации; она их на свой лад обрабатывает. <…>