Олег Воскобойников » Тысячелетнее царство (300–1300). Очерк христианской культуры Запада. «

СРЕДНЕВЕКОВЬЕ: ОБРАЗ КУЛЬТУРЫ И КУЛЬТУРА ОБРАЗА

Accessus ad auctores

Русскому читателю, мало-мальски знакомому с отечествен­ными традициями изучения средневековой культуры, сразу придут на ум, во-первых, ее элементы, во-вторых, ее катего­рии. Первые были разработаны и описаны Петром Михайло­вичем Бицилли (1897–1953), вторые — Ароном Яковлевичем Гуревичем (1924–2006). Книги этих замечательных историков и мыслителей, «Элементы средневековой культуры» и «Кате­гории средневековой культуры», разные по материалу, но схо­жие по методологии и по идейной направленности, по сути, единственные обобщающие работы, написанные на русском языке, за исключением эссе не менее замечательного мыслите­ля Льва Платоновича Карсавина («Культура средних веков»), во многом завершившего его путь историка-медиевиста и обозначившего переход к собственным религиозно-философ­ским исканиям.

Всякий, кто берет на себя смелость предлагать свой взгляд на средневековую культуру как цельное явление, должен учи­тывать этот пусть сравнительно небольшой, но важный для русской академической традиции опыт обобщений. Напомню, что книга Гуревича вышла сорок лет назад, и уже этот срок ставит перед историками задачу двигаться дальше. Задача не из простых, поскольку речь идет о труде, ставшем классиче­ским не только на родине, но и за рубежом: ни одна работа по истории Средних веков, написанная на русском языке, не может соперничать с «Категориями» по количеству переводов и откликов на Западе и на Востоке, за исключением, может быть, книги Бахтина о Рабле. Однако некоторые особенности «Категорий» и их судьбы подталкивают меня к тому, чтобы все же взяться за перо. Сам автор, его коллеги и друзья, и во­обще читатели советского (в меньшей степени постсоветско­го) времени воспринимали ее не только, а может, и не столько в строго научном ключе, но как своего рода интеллектуаль­ный и даже гражданский манифест. Это отразилось как в от­дельных пассажах книги (например, в явно «антисоветском» описании «холопско-деспотической» Византии, где, мол, все «сверху донизу были рабами»), так и в самом подборе «ка­тегорий»: право, собственность, личность… Внимательный читатель — а таких и сегодня немало — без труда заметит в «Категориях» бунтующую мысль, протест против бесправия личности в государстве и безликого схематизма в марксист­ской историографии.

В этом бунтарстве — несомненная прелесть «Категорий», залог их успеха у поколений русских и зарубежных чита­телей. Однако явленная в них особая научно-гражданская творческая манера сама по себе уже стала фактом истории и нуждается в анализе, а значит — в продолжении и переос­мыслении. Пафос правдоискательства, обостренное чувство справедливости и несправедливости, свободы личности от ига каких-либо идеологий, неискоренимое желание позво­лить читателю услышать голос средневекового «безмолвству­ющего большинства», почувствовать колорит «народной» культуры — в отличие от некой, видимо, ненародной, ученой культуры — все эти особенности творческого наследия Гуре-вича не раз объяснялись и оправдывались им самим в вы­ступлениях, интервью, воспоминаниях и статьях по общим проблемам исторического знания на страницах созданного им «Одиссея».

Приведу лишь одно его высказывание, которое сейчас мо­жет показаться патетическим, но тогда, в начале девяностых, когда я юнцом слушал его последние лекции по средневековой культуре в МГУ, воспринималось всерьез и поэтому оказалось в моих конспектах: «Все в конце концов упирается в одно — в ответе на самому себе заданный вопрос: сколько капель раб­ства ты сумел из себя выдавить, в какой мере свободен твой дух?» Здесь не место обсуждать, кто из историков, следуя Че­хову, сколько капель рабства из себя выдавил, отмечу лишь, что «Категории» с восьмидесятых годов составили прекрасное дополнение лучшим книгам Дюби, Ле Гоффа, Леруа Ладюри и других представителей третьего поколения школы «Анналов». Авторы этих книг всегда считали и считают Гуревича своим «послом» в русской науке и всегда подчеркивают, что его го­лос не звучал в подпевках, но вел собственную мелодию бла­годаря прежде всего активному привлечению скандинавско­го материала, пусть знакомого, но в основном из вторых рук, западным медиевистам. В результате, однако, средневековая культура у Гуревича иногда (не всегда) говорит с явным скан­динавским акцентом, подобно тому, как у Бицилли и Карса­вина она говорит на итальянских диалектах позднего Средне­вековья с очевидными для слуха мистическими обертонами и желанием во всем найти «универсализм». Эта тяга к «универ­сализму» объяснима в историках начала XX в.: они писали в «одичавшем» мире. Точно так же Хёйзинга писал свою «Осень Средневековья», книгу по меньшей мере меланхолическую, на развалинах Европы, прошедшей через Первую мировую войну, тогда же, когда его антипод Шпенглер заканчивал «За­кат Европы». Все эти обертоны, вполне объяснимые для своего времени, нуждаются если не в корректировке, то в дополнении.

Далее. Гуревич стремился к созданию, на основании при­вычных нам категорий, картины представлений средневеко­вого общества о самом себе, моделей поведения, системы цен­ностей, социальных практик. Картина вышла убедительная и продуманная, но она по определению скрывает динамику развития и бурление жизни, присущие «застойному» Средне­вековью, как и всякой иной эпохе; динамика средневековой цивилизации, напротив, раскрывается в первой части знаме­нитой книги только что ушедшего из жизни Жака Ле Гоффа «Цивилизация средневекового Запада». Только ритм этого «времени большой длительности», как любили говорить исто­рики их поколения, его пульсацию нельзя мерить приборами двадцать первого века: у средневекового человека не было в распоряжении даже газа, пара и нефти, не говоря уж о микро­процессоре! Это, однако, не значит, что христианский фило­соф Николай Кузанский в XV в. мыслил так же, как христиан­ский философ Августин в V в., а Рогир ван дер Вейден писал так же, как первые христианские художники, украсившие фресками катакомбы Италии. В том-то и красота, и прелесть, и, если угодно, поучительность культурного наследия Средне­вековья, что при изначальной заданности общих принципов и тем творчества, при главенстве, пусть не повсеместном и не бесспорном, одной религии, одной Церкви, одной догмы (само это слово было ненавистно Гуревичу и неприятно Бицилли и Карсавину) ни о каком интеллектуальном единообразии сред­невековой цивилизации не может быть речи. Обязательность догмы, стремление к ней не предполагали догматизма ни в од­ной стороне жизни и творчества средневекового человека.

Гуревич это прекрасно знал и показывал во многих своих работах. Но, отчасти под влиянием Бахтина, он видел главное объяснение творческих потенций своего Средневековья в про­тивопоставлении культуры народа, безмолвствующего боль­шинства, культуре ученой, главенствующей в дошедших до нас источниках, как в текстах, так и в памятниках изобрази­тельного искусства, но отражающих мировоззрение подавля­ющего меньшинства средневекового общества. Как раз это противопоставление, генетически восходящее (если я что-то понял в Бахтине) к «Рождению трагедии из духа музыки», пер­вой книге Ницше, очаровавшей наш Серебряный век, вызы­вает у меня, вслед за некоторыми моими учителями (238, 83), наибольшие сомнения. Следуя демократическим ценностям, завоеванным Европой в XX столетии, историку любой эпохи инстинктивно хочется сделать культуру изучаемого времени достоянием масс, но для этого приходится размывать границы культуры — и бескультурья. При таком подходе через пять­десят или сто лет будущий историк сможет анализировать какие-нибудь записи наших популярных телевизионных ток-шоу и мыльных опер как замечательные источники по исто­рии ментальности, «ценностных ориентаций», représentations, в терминологии сегодняшних «Анналов», и, если угодно, бы­товой «культуре», а гламурные журналы — как источники по культуре «материальной». Его источники будут обладать за­мечательной репрезентативностью, а общество предстанет перед ним в самом объективном свете: мы все рыдаем над страстями жителей «Санта-Барбары». А если я не ассоциирую себя с этими журналами и ток-шоу, но почему-то считаю себя частью культурного пространства моего мира, моей страны, то попаду в «подавленное меньшинство»? Или, упаси боже, в «догму», в охранители? Читая саги, хроники, судебники, рассматривая фрески и книжные миниатюры, сегодняшний медиевист типологически может выполнять ту же работу, которую над ним самим проделает его правнук. Но найдет ли он культуру — или что-то еще? То, что Бахтину и Гуревичу казалось «народной» реакцией на «догму», как мы уви­дим, в свете последних исследований и благодаря изменению исследовательской оптики зачастую оказывается как раз про­явлением вполне высоколобой церковной рефлексии или раз­витого, даже элитарного художественного сознания.

Система ценностных ориентаций, представления о все­ленной, социальные практики, символические жесты и по­ступки, политические идеи — все это читатель найдет в моей книге, но я отбирал тот материал и рассказываю о тех явле­ниях, которые отразили прежде всего духовные искания, открытия и достижения средневекового человека, его ума и сердца, те «таланты», которые оказались в сокровищнице мировой культуры и, следовательно, важны для понимания нашего собственного места в истории человечества. Слово «дух» на всех языках исторической науки, не только на рус­ском, звучит несколько старомодно, неопределенно, если не одиозно, наверное, потому, что он, дух, по определению не­уловим: как помнили в Средние века, он «дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит» (Ин. 3, 8). Я не склонен искать и раскрывать «дух эпо­хи», но все же буду говорить об этих «неуловимых» исканиях и достижениях, не подчиняя их категориям, современным или ушедшим в прошлое, но раскрывая их в образах, в свою оче­редь понимаемых достаточно широко. Речь пойдет об образах осознанных, неосознанных или почти осознанных (скажем, записанных по памяти снах), запечатленных в текстах, в сти­хах и прозе (что не одно и то же), в произведениях искусства очень разного масштаба и разной значимости: от помещаю­щихся в ладони до готических храмов. Я постараюсь, чтобы с читателем одновременно «заговорили» на понятном для него языке, например, базилика, литургический предмет, символи­чески украшенное императорское облачение, миниатюра в ру­кописи, скульптура, фреска, мозаика. В этих памятниках, как и в текстах, мы найдем отражение многих из тех категорий, которые послужили исследовательской матрицей Гуревичу и которые я вовсе не намерен сбрасывать со счетов. Я, однако, оставлю без внимания те из них, которые он и его поколение изучили особенно тщательно и описали особенно удачно, те, о которых на русском языке есть хорошие монографии, приве­денные в библиографии. На иные же постараюсь посмотреть в новом ракурсе, в том числе используя собственный фотообъ­ектив — сугубо субъективный инструмент фиксации образов прошлого. Всякий историк искусства знает, что точка зрения, принятая при анализе конкретного произведения, непосред­ственно влияет на содержание этого анализа. Этот закон не­преложен и для Средневековья, поэтому познание его по ил­люстрациям в современных альбомах и монографиях чревато незаметно подкрадывающимися ошибками. Мы найдем не­мало тому примеров. Связь между изобразительным искус­ством и словом понималась в Средние века принципиально иначе, чем сегодня, в этом читатель не раз сможет убедиться. Но я настаиваю на том, что обе эти важнейшие сферы духов­ной деятельности средневекового человека в одинаковой мере поучительны, обе оставили памятники, заслуживающие вни­мания, понимания и исторического анализа.