Пенелопа Лайвли «Фотография»

Глин

 

Кэт.

Кэт вдруг выходит из шкафа на лестничной площадке — и как она туда попала? Шкаф у лестницы доверху забит бумагами, что называется «второстепенной нужности»: отчетами с конференций, студенческими рефератами и гранками — включая, как он надеется, срочно понадобившийся материал для статьи, над которой он работает. Они копятся тут с тех пор, как Глин был аспирантом, попросту нагромождаясь друг на друга, беспорядочно и бессистемно. В стопку потертых папок, из которых торчат какие-то листки, втиснуты жесткие обложки с надписями «Прошлое» и «Настоящее». Он принимается в них рыться — работы давно забытых студентов слетают к его ногам и укоризненно смотрят с пола. «Сьюзен Кокрейн всегда относилась к моим семинарам поверхностно…». Между папками во втором ряду втиснуты коробки фотографий с ярлычками: «Аэрофотосъемка», «Бишопс Манби 1976», «Лидс 1985». Попытка достать что-либо оттуда означала бы обрушить все нагромождение — как в той игре, когда из выстроенной из коробок башенки надо доставать по «кирпичику»: одно неверное движение — и вся конструкция рассыплется. Но за вторым рядом папок ему чудится тайник — и вот там-то вполне могут оказаться искомые гранки.

На самой верхней полке он обнаруживает корешок своей докторской диссертации с тиснеными золотыми буквами — ткань переплета, когда-то зеленая, теперь побурела и засалилась — на ней пристроилась подшивка «Йоркширского археологического журнала» за 1980 год. Если подумать, шкаф за лестницей отлично отражает его ремесло — ландшафт, где все взаимосвязано, и разрушать его надо очень аккуратно и со знанием дела. Но думать некогда, и он снова принимается за поиски, которые к тому времени уже начали его раздражать.

Он тянет к себе одну папку, чтобы лучше рассмотреть, что за ней — и, конечно, все обрушивается на пол. Раздраженный, он опускается на четвереньки, чтобы хоть как-то разгрести получившийся бардак, и вдруг видит Кэт.

Коричневая папочка размером чуть больше листа писчей бумаги — на обложке затейливым почерком жены выведено: «Не забыть».

Она улыбается ему — он видит ее короткую темную челку, глаза, улыбку.

Но что она здесь делает — посреди кипы бумаг, не имеющих к ней ни малейшего отношения. Он поднимает папочку и пристально ее рассматривает. И не может понять — как она сюда попала. Ведь все вещи Кэт были разобраны и рассортированы. Еще тогда. Когда она…. Словом, тогда.

Хотя постойте-ка. Под этой папкой оказываются еще две, подписанные ее почерком: «Рецепты». С каких пор Кэт стала всерьез интересоваться готовкой? Он открывает папку, бегло просматривает содержимое. И правда — вырезки из газет и журналов конца семидесятых, которые, надо сказать, быстро иссякли — что весьма символично. Он открывает вторую папку — в ней оказываются счета, причем по большей части извещения о невыплате, помеченные красными флажками, что тоже символично; а также неполный набор банковских извещений — из которых явствовало о громадном превышении кредита.

По-видимому, эти папки затолкали в его шкаф по ошибке — тогда, когда занимались разбором ее вещей. Тогда все спешили, и в то же время хотели отвлечься. Разобрать вещи Кэт и решить, что с ними делать взялась Элейн. А сюда заглянуть не догадалась. И они все это время лежали в шкафу и гнили.

Нет, не совсем сгнили, конечно, — лишь слегка побурели на уголках, медленно, но верно старея вместе с прочим содержимым — как со временем ветшают артефакты и здания, чтобы потом дать пищу для размышлений тем, чье ремесло — разгадывать загадки давно исчезнувших ландшафтов.

Маленькая папка, найденная первой, коричневого цвета, так что следы времени на ней не так очевидны. Он сбрасывает прочие папки на пол и присаживается на верхнюю ступеньку с находкой в руках.

И открывает ее.

Негусто. Разные документы и запечатанный конверт с чем-то жестким внутри. Его он откладывает в сторону и принимается разбирать остальное.

Бумага от ювелира — оценка колье из двух ниток жемчуга и пары жемчужных серег-капелек. Кажется, он их припоминает — прежде они принадлежали ее матери. Кэт часто носила эти сережки.

Медицинская карта. Свидетельство о рождении. Ага, так вот где оно лежало все это время — а сколько было возни, и сколько раз приходилось ездить в Сомерсет-хаус . Заметим, что свидетельства о браке тут нет. После его пропажи тоже возникли кое-какие проблемы. Правда, теперь это уже неважно.

Ее табель успеваемости. Семь предметов — по всем, кроме одного, высшие баллы. Глина это слегка удивило. Надо же — кто бы мог подумать!

Надпись на обложке она, наверное, сделала для себя. Осознавая, что это — самые важные документы и зная свой характер, понимала, что их-то затеряет в первую очередь. Внезапно на него накатывает волна нежности, и это ему не нравится. Потому, что воспоминания отвлекают от главной цели — он ведь полез сюда за срочно понадобившимися гранками. Нежность сменяется раздражением: ну вот, Кэт снова мешает его работе — а она-то знала, что этого ни в коем случае делать нельзя.

Также в папке обнаруживается государственный сберегательный сертификат на пять фунтов, выданный в середине пятидесятых. Господи, ей же тогда лет восемь было. Корешки каких-то чеков, сберкнижка почтового управления с остатком на счете четырнадцать фунтов пятьдесят восемь шиллингов, пачка писем. Он их просмотрел. Письма оказались от матери, которая умерла, когда Кэт исполнилось шестнадцать. Глин читать не стал и сунул обратно.

Остается полупрозрачная папка, в которой — студийные фотопортреты Кэт. Вот она — смотрит на него с глянцевых черно-белых снимков, каких сейчас уже не делают. Молодая Кэт. Освещенная студийными прожекторами, с голыми плечами, голова повернута туда, сюда; смотрит на камеру или застенчиво опускает глаза; дерзко улыбается или задумчиво глядит в сторону. Должно быть, снимки сделаны тогда, когда она собиралась стать актрисой — задолго до их знакомства. Совсем молодая Кэт.

Глин долго рассматривает фотографии.

Кэт.

После чего водворяет обратно. Остается коричневый конверт. Только тут он замечает: на клапане что-то написано. Ее почерком. Едва различимая надпись карандашом:

«Не открывать. Уничтожить».

Он вскрывает конверт. В нем оказываются фотография и листок бумаги. Сначала он смотрит на снимок. Группа из пяти человек, стоят на траве. Двое, мужчина и женщина, спиной к фотографу. Из оставшихся он сразу же узнает Элейн, она стоит как раз впереди тех двоих, чьих лиц не видно. Рядом с ней — еще одна женщина и мужчина; этих он не знает. Та, которая не смотрит в объектив — это Кэт: ее фигуру и характерную позу он узнал бы везде. Вот того, кто рядом с ней, он поначалу опознать не может. Что-то определенно знакомое: довольно длинные темные волосы, высокий рост, почти на голову выше Кэт. Слегка сутулится.

Глин подносит фото к глазам, чтобы лучше рассмотреть. И видит. Руки. Кэт и неизвестный крепко держатся за руки, их пальцы сплетены — они отвели руки назад, дабы остальные не заметили этого, очень личного, жеста.

Кроме фотографа — да и тот, быть может, не заметил откровения, запечатленного на фотопленке.

Теперь Глин узнает и мужчину. Это Ник.

Он берет в руки сложенный листок бумаги, прилагавшийся к фотографии. Такое ощущение, словно у него случился приступ какой-нибудь болезни которая лишила его сил — но узнать, что в записке, надо.

Коротенькая записка от руки: «Не смог удержаться, чтобы не прислать тебе это. Негатив уничтожен, мне сказали. Целую».

Подписи нет. А она и не нужна. Ни Кэт, ни теперь ему, Глину. Хотя подтверждение все-таки необходимо. Надо достать образец почерка Ника. Роспись. Какое-нибудь письмо, написанное тогда, когда он, Глин, выступил консультантом или кем-то вроде этого — словом, помогал Нику издавать серию книг по ландшафтной истории, о которых тот восторженно и совершенно по-дилетантски вещал всем и каждому. Было у него такое свойство.

Теперь болезнь добралась до его глотки. Держит за горло, сушит нутро ,дает по яйцам. Он чувствует… нет, не так — в нем все бурлит: кружится голова, мерзко щемит в животе. Смесь кипящего гнева, ревности и унижения, с примесью бешеной энергии и жажды деятельности. Где? Когда? Кто? Кто сделал фото? Кто, как явствует из записки, передал фотографию Нику и уничтожил негатив?

Внизу, в его кабинете, звонит телефон. Но Глин сейчас в таком напряженном состоянии, столь поглощен расследованием, что немедленно вскакивает на ноги, бежит вниз по лестнице, хватает трубку и отрезает: «Я сейчас занят. Извините».

У меня нет для вас времени потому, что я только что узнал: у женщины, которая была моей женой, случился роман с мужем ее сестры, когда — сам еще пока не знаю. Выходит, я болван и рогоносец. И прошлого, которое я помнил, больше нет. И вы, конечно, примете во внимание тот факт, что в обозримом будущем все мое время будет занято только этим.

Телефон перестает звонить. Ах, да. Работает автоответчик.

Глин снова поднимается по лестнице. Садится на верхнюю ступеньку, держа в одной руке фотографию, а в другой — записку, и поочередно рассматривает .Теперь Кэт повсюду: на площадке, на ступеньках, ею заполнен весь большой шкаф; множество разных Кэт, разных лет и из разных мест — и, кажется, все они говорят одновременно. Вот она сворачивается калачиком в постели, рядом с ним, болтает о каком-то фильме, который посмотрела накануне. Вот заглядывает в дверь его кабинет, лучезарно улыбается и предлагает кофе. Вот сбегает впереди него по склону холма в Камберленде — маленькая яркая фигурка в красной куртке.

В его голове роятся вопросы. Когда, где, кто? И — кто еще? Кто еще об этом знал? Знала ли Элейн? А может, она сама потворствовала этому? А может, об этом знали все? И только он один, как дурак, был не в курсе? Может, все это время он не замечал ни снисходительных взглядов, ни шушуканья за спиной?

И для кого она нацарапала карандашом на конверте «Не открывать — уничтожить».

Для себя?

Для меня?

Неужели все — часть хитроумного плана? До этого самого момента? Она собиралась появиться из шкафа с бумагами, и повергнуть его в такое возбуждение?

Да нет, дело не в этом. Потому, что Кэт была не из таких. Кэт никогда ничего не планировала. Кэт никогда не загадывала дальше, чем на завтра. Кэт хваталась за каждый новый день, а когда день кончался, безжалостно выбрасывала его из памяти.

Скорее всего, она попросту наткнулась на эту папку, в которую когда-то засунула всякие бумаги. Начала рассматривать содержимое — может, что-нибудь искала, и нашла конверт. Достала оттуда фотографию и записку, сказала «Н-да», нацарапала на конверте предупреждение и сунула все обратно.

Но почему она просто не уничтожила фотографию?

Потому, что могла захотеть взглянуть на нее еще раз. Потому, что она что-то значила для нее. Кое-что? Много? Все?

Эта папка стала своего рода сейфом, где она хранила важные вещи — из рациональных соображений, ради удобства или… из сентиментальности.

Но отчего не разделить? Не завести отдельные папки — в одной документы, в другой — личные письма и фотографии.

Да оттого, что Кэт никогда не умела продумывать, планировать, просчитывать. Она просто положила все это в одну папку — все эти бумаги ей были нужны — или она хотела их сохранить. А надпись на клапане — наверное, когда она рылась в папке, зазвонил телефон. Она быстренько упрятала все обратно, но вдруг ей пришла в голову мысль. Тогда Кэт вытащила конверт, нацарапала на нем пару слов, сунула папку в ящик стола, в шкаф — словом, туда, где держала ее все это время, и забыла. Сняла трубку и прокричала: «О, привет! … Как я рада тебя слышать, здорово, что звонишь, я как раз собиралась…. Слушай, что ты сегодня делаешь? А то мне вдруг так захотелось съездить в…», — и снова куда-то бежала, где-то пропадала, и так — тысячу раз.

Но ведь когда она писала эти слова, когда думала о том, что написать — может быть, подсознательно она имела в виду кого-то еще, кто, роясь в ее вещах, найдет конверт и вскроет его.

Меня.

И предупредила: не открывай.

Что же она — думает, я повинуюсь? Или же наоборот — ухмыльнувшись уголком рта, слегка поведя плечиком или выкатив глаза — станет ждать, что непременно открою?

Сам виноват, думает она. Говорила же — не открывай.

И все — в несколько секунд. Пока звонит телефон. Пока берет карандаш.

К этому времени Глин просидел на лестнице так долго, что у него заболела спина. Он встает и возвращается к шкафу. Подобрав с пола папки, он складывает их в стопочку на подоконнике. Папку Кэт вместе с конвертом кладет тут же поодаль. И принимается рыться в освободившемся пространстве шкафа, забитом различными бумагами, среди которых и в самом деле оказываются какие-то гранки.

Потрясение и гнев уступили место всепоглощающей целеустремленности. Он знает, что собирается делать — но всему свое время. Он все еще прокручивает в голове увиденное и строит гипотезы, но в то же время не отходит от намеченного на этот день, — день, который пошел кувырком, — плана. Надо найти чертовы гранки.

И вновь Глин принимается рыться в наносах последних тридцати пяти лет.

Бумаги, кипы бумаг. Целые леса полегли ради него. Дуб, ясень, терновник падали, подрубленные, на землю, дабы он мог продолжать свою научную карьеру. Нет, берите выше — скандинавская сосна. Возбужденный мозг запросто может думать о более возвышенных вещах. Мысли текут параллельно одна другой, одни отгоняют другие. Он снова вспоминает о фотографии: когда? кто? Натыкается на коробку со слайдами, вспоминает о лекции, которую должен прочесть, вытаскивает слайды из коробки. Где была сделана фотография? Где они стояли вдвоем? Он водворяет папки на место и приступает к следующей полке. Вырезки из газет; наполненные доверху коробки — еще один загубленный лес. Ему даже чудятся топоры — нет, не топоры — наверное, сейчас это делается бензопилой. На заднем плане фотографии — тоже какие-то деревья. Какие? Может, это улика; позже надо будет проверить.

Он достает одну из коробок, открывает. Заметки — целая кипа написанных от руки в библиотеке заметок с тех времен, когда копировальной техники еще не было. Работа. Его собственный кропотливый труд. Бог знает, сколько сотен тысяч часов работы собрано в этом шкафу — работы его и других. Его же ремесло, в свою очередь, — отображение труда несметного числа давно умерших людей. «Ландшафтный историк занимается поиском вещественных доказательств ежедневного труда поколений безымянных людей. Безликие люди делали свое дело час за часом, год за годом: мучились от жары, замерзали, голодали; у них болели руки и ноги. Они копали, орудовали граблями, таскали тяжести. Перевозили грузы. Обрубали ветви с поваленных деревьев, обстругивали доски. Нагружали, складывали в стога и скирды, сооружали строения. Пасли скот, ухаживали за скотом, резали скот. Рубили деревья, тесали камень. Превращали дерево и камень в дома, сараи, церкви и соборы. Возводили сооружения из стекла и бетона. И все это делали суетливые люди, гонимые безжалостным инстинктом. Это он заставлял их добывать пищу, он помогал дожить до завтра. Дожить, чтобы увидеть солнце и дождь, почувствовать ветер, плотно пообедать, урвать несколько часов на сон и, проснувшись, встретить новый день».

Когда я это написал? — удивляется он. Неплохо, а? Кажется, он припоминает, как говорил это на камеру, когда в первый раз снимался в документальном сериале. Незабываемое чувство. Да, было времечко. Вокруг сновали добродушные и внимательные участники съемочной группы — хорошенькие, модно одетые девушки с планшет-блокнотами, режиссер, операторы, ассистенты и постановщики звука — и посреди этой кутерьмы — он сам. Он рассказывает что-то, стоя на склоне холма или посреди собора, и понимал, что получает истинное удовольствие. После выхода сериала Глина стали узнавать на улице: он до сих пор вспоминает, как оборачивались на железнодорожном вокзале или украдкой рассматривали на улицах. Ехидные взгляды коллег, — впрочем, на них он плевать хотел. По-видимому, они просто завидовали. О, то были совершенно сумасшедшие, но такие счастливые дни.

Но все-таки работа. Работы было очень много. Разве я не мок под дождем и не мерз, думает Глин, и покопать мне пришлось изрядно — правда, землю я не обрабатывал, и голодать не голодал. Но в моей жизни не было ни дня, когда я не работал.

И тут, точно по заказу, появляется Кэт.

Явственнее всего — ее голос. Слова. Почему он запомнил именно их? Именно это предложение. Он помнит слова Кэт почти так же отчетливо, как ее саму, из плоти и крови.

— Так ты со мной не поедешь? — восходящий тон, ударение на «… со мной». А теперь он не только слышит, но и видит. Она сидит напротив него за кухонным столом, в Илинге, с письмом в руке. Вроде лето: на ней белая блузка, и от этого лицо кажется еще более загорелым. И золотая цепочка, а влажные после душа волосы липнут к шее.

— Значит, ты не хочешь поехать со мной в Девоншир — провести выходные у Бэрронов? Мы бы славно погуляли. И она дразняще смотрит на него — нет, не умоляюще, она никогда не умоляла, но лукаво: мол, не хочешь — как хочешь. — В Девоне полно всяких ландшафтов.

И он объясняет — наверняка во второй или в третий раз, — что у него конференция.

— Ну и ладно, — говорит она. — Жалко, конечно. Тост будешь?

Кэт не работала. Над ней никогда не висел груз ответственности; ей не надо было быть там-то и там-то точно в назначенное время, или делать то, чего ей не особенно хотелось. Та Кэт, которую он запомнил, то спешит по улице, лучезарно улыбаясь — наверное, едет куда-нибудь налегке, а вокруг нее хлопотливый день: почтальон разносит почту, водитель фургона выгружает у ближайшего магазинчика коробки с товаром, дорожный инспектор наблюдает за машинами, орудуют гидробурами рабочие, агенты по продаже недвижимости сидят за столами в ожидании клиентов, скучает таксист, пережидая запрещающий сигнал светофора. Заняты все, кроме Кэт — она едет туда, куда хочет, не обремененная обязательствами.

Даже когда Кэт работала, по ней это было не заметно. Когда у нее была работа — точнее в те редкие промежутки времени, в которые чем-то занималась, за деньги или еще как-нибудь — это был ее собственный выбор. Ей вдруг казалось, что помогать в какой-нибудь художественной галерее или на ярмарке ремесел, или в организации музыкального фестиваля, а может, подбирать иллюстрации для какого-нибудь издательства — необыкновенно интересно и увлекательно. А когда это занятие переставало казаться увлекательным и интересным — Кэт уходила. Просто-напросто брала и исчезала — может быть, с извиняющейся полуулыбкой, а может, и просто так.

Глин знал об этом потому, что часто отвечал на звонки, раздававшиеся после таких вот «уходов» — причем тон звонивших варьировался от недоуменного до откровенно возмущенного.

Как же ей удавалось так жить? Ну, думает Глин, прекрасно удавалось — потому, что она была замужем за мной. Это я оплачивал счета. Я кормил ее, давал ей кров и одевал — между прочим, неплохо. А до этого? Ведь к моменту нашего знакомства Кэт уже являлась зрелой женщиной. Ей сровнялось тридцать шесть, причем двадцать она жила самостоятельно — правда, надо учесть, что после смерти матери дела в семье пошли из рук вон плохо. Конечно, дочери кое-что унаследовали, но явно недостаточно, чтобы на это жить. Если, конечно, не питаться водой и хлебом. Разве только кто-нибудь одолжит денег или еще что. Полагаю, так и было. И Элейн, будучи Элейн, занялась своим образованием, получила профессию и последующие сорок лет упорно работала — и в настоящее время, надо признать, весьма преуспела — а Кэт не стала, потому, что это Кэт.

Глин все еще копается в шкафу, — но попадись ему искомые гранки, в его нынешнем состоянии он рискует попросту их не заметить — настолько случившееся занимает его мысли. Он находит, что неоднократно думал на эту тему, но то, что он только что узнал, полностью искажает все. Болезнь, овладевшая им теперь, лихорадка — перевернула все его прежние представления. Кэт осталась той же — и в то же время стала совсем другим человеком. Он смотрит на нее по-другому — и хочет узнать о той, другой Кэт.

Она не занималась ни физическим, ни каким-либо умственным трудом. делала все по-своему. В этом смысле она очень соответствовала духу того времени. Во всех же остальных — нет. Ей не было дела до успеха, или статуса — ни в отношении себя самой, ни что касалось других. Над чужими претензиями она попросту смеялась. Дух гедонизма, царивший тогда, очень ей подходил — но общественные проблемы совершенно не занимали ее. Не припомню случая, чтобы Кэт распространялась о том, что творится в мире, или о том, как она будет голосовать. Идеи феминизма прошли мимо нее. Права женщин ее не интересовали — у нее и так были все права. Ей никогда не приходилось встречать отказ только потому, что она — женщина. Напротив, то, что она — женщина, позволяло ей с легкостью идти по жизни своим путем, руководствуясь настроением или мимолетной прихотью.

Но не всякая так сможет, думает Глин. Господи, куда там. Почему же Кэт могла?

А вот почему.

В этот момент думы уступили место воспоминаниям. Он уже не думает о Кэт — он видит ее, ощущает. Видит ее грудь. Маленькие, аккуратные груди и соски дивного шоколадно-коричневого цвета. Он не может оторвать от них взгляд, и в тот же момент они как будто снова предстают перед ним. Волосы там — густые и шелковистые, такого же цвета, как на голове. Ноги. Узкие ступни. И ее лицо. Конечно, лицо.

Кэт могла, потому что была удивительно привлекательной женщиной. Нет, не классической красавицей — но забыть такое лицо невозможно. Маленькое личико с тонкими чертами — нос изящной формы, зеленые глаза, казалось, отражавшие свет, ротик, который мило изгибался, когда она улыбалась. Когда она входила в комнату, все взгляды устремлялись к ней. Мужские, женские. Даже детские. Кэт очень любила детей. И они ее тоже. Может быть, если бы….

Господи, нет. Кэт — мать? С ее-то способностью задерживать внимание на чем-то одном — не больше, чем у мотылька. Не то, чтобы это обсуждалось. И потом, я и сам никогда не хотел детей.

 

Теперь он добрался до верхней полки. Еще какие-то папки и коробки. «Проезжие дороги графства Оксфордшир — 1984». Он открывает коробку: карты, фотографии — и снова Кэт. Нет, не та Кэт, что в неведомом месте держит кого-то за руку, переворачивая прошлое вверх дном, — другая, Кэт из того времени, которая спрашивает:

— А что мы здесь делаем?

Она только что забралась на ворота и сидит, щурясь на солнце. На ней джинсы и футболка на голое тело. Сквозь тонкую ткань Глин видит соски ; это отвлекает его от насущных дел, а именно, от рассматривания карты, составленной Картографическим управлением. Был бы здесь стог сена — он бы отвел ее туда и задал жару. Но где сейчас сыщешь стог сена? Он даже толком не знает эту женщину. Но скоро узнает поближе, если все получится

Они только что прошли по тропинке между полями; теперь травяной ковер превратился в изрезанную колеями грязь и лужи. Глину интересно вычислить ширину дороги. Этим он и занимается, решительно игнорируя соски Кэт. Всему свое время. «Мы здесь, — поясняет он, — потому, что мне кажется, что когда-то на месте этой тропинки была древняя проезжая дорога. И мне нужно это проверить. Я точно помню, что говорил, когда мы уезжали».

— Ну, значит, говорил. Все время забываю, что ты работаешь. — И смеется. Своим особым — такого не было больше ни у кого? — смехом. — Я-то думала это просто загородная прогулка. Но, раз уж так получилось, давай я побуду здесь, пока ты закончишь? Позагораю на лугу, за оградой.

И тут же слезает с ворот, бежит по полю и растягивается на спине в густой траве, без майки, подставив небу и солнцу обнаженную грудь.

Он сует коробку на полку, и тут замечает на ней еще стопку бумаг. Ага, вот они — гранки. И — последней в стопке — долгожданная добыча: «Основные модели распространения населения в Северной Англии», «Новости науки», 1961 год.

Начни он с верхней полки, злополучная папка не попалась бы ему на глаза. Может быть, он нашел бы ее позже. И день бы прошел так, как он планировал: он бы сидел за письменным столом и занимался насущными делами.

Глин сгребает нужные бумаги, закрывает шкаф и спускается по лестнице в свой кабинет. На одну сторону стола он кладет гранки. К черту всю эту историю — работать он сегодня все равно будет.

Он достает фотографию.

Надо взглянуть еще раз. Наверняка в первый раз чего-нибудь не заметил. На Кэт — широкая юбка и какая-то черная маечка, открывающая шею и спину. Я припоминаю эту маечку. И сережки с висюльками. Их я тоже помню.

На Нике — темные брюки и клетчатая рубашка с короткими рукавами. Их я не помню, но не узнать этих чересчур длинных волос, свисающих на лоб, невозможно. Именно они скрывают его лицо на фото — он повернулся в профиль и смотрит — не на Кэт, на кого-то еще. Кажется, на Элейн.

Элейн смотрит прямо в объектив. Должно быть, что-то говорит — губы ее слегка приоткрыты. Может, она разговаривает с ними. На ней брюки и какой-то полуспортивный пуловер, сумка на плече, а на голове — джинсовая шляпа.

Оставшихся двоих я по-прежнему не узнаю. Высокий худой мужчина. Маленькая женщина с темными курчавыми волосами. Тоже одеты в легко, и удобно, что означает лишь одно: дело происходит летом, и в абсолютно неформальной обстановке.

Словом, их там было несколько. Да, еще фотограф, конечно. Он — или она?

А я где? Нет, определенно не с ними. Меня нет, я где-то еще, — скорее всего, уехал по делам.

Где же все происходит? Пейзаж мне ни о чем не говорит. Купа деревьев на заднем плане. Трава, на которой они стоят. И небо — голубое, ну, случайное облачко.

Загородная прогулка. Пикник на природе. «Слушай, давай сходим…. Бросай все, а? День такой чудесный. Элейн тоже идет, ну, и Ник, конечно…».

Когда? Судя по моложавому лицу Элейн, это восьмидесятые. Примерно так.

Но надо точно установить — когда. Нет, не просто «надо», а совершенно необходимо. Мне необходимо выяснить это чрезвычайно важное обстоятельство, чтобы вспомнить, как тогда обстояли дела — ведь они явно обстояли не так, как я видел их в то время, или вспоминал о них впоследствии.

Когда была сделана фотография?

И кем? Кто забрал из фотолаборатории пакет с фотографиями, лениво рассмотрел снимки, пристальней вгляделся в этот, кое-что быстро прикинул, отрезал негатив от остальной пленки и отдал фотографию ему.

Молчаливый сговор. Но — кто еще?

Конечно, Элейн сможет прояснить ситуацию. Она тоже могла быть участницей сговора — а могла и не быть — и это тоже мне нужно узнать, — но она должна знать всех участников той веселой загородной поездки.

И теперь комнату заполняет Элейн. Он видит и слышит ее, в различных воплощениях. Он знает Элейн очень давно, и в разных ипостасях. Но самое главное — она сестра Кэт, и теперь он ее рассматривает именно в этом ключ.

Вообще-то, они, конечно, были не так уж близки. Элейн намного старше, и совсем другая — и внешне, и как человек; словом, совсем. Но между ними всегда что-то было — странная смесь натянутости и чувства важности друг для друга, как часто бывает между родными братьями или сестрами. Элейн, то и дело отпускающая язвительные замечания насчет того, что Кэт — это Кэт, — за все это время она так и не смогла с этим смириться, — в то же самое время готовая первой прийти на помощь, и Кэт, которая могла сорваться с места и отправиться повидать Элейн, и позвонить ей поздно ночью.

Впрочем, это не мое дело, думает Глин. Сами разобрались. Но теперь вдруг выясняется, что это и его дело тоже. Где Элейн была, когда все происходило? Знает ли она об этом? Знала ли тогда?

Он напряженно думает об Элейн — Элейн того времени, успешном ландшафтном архитекторе, хозяйке процветающей фирмы, супруге Ника. Его собственной приятельнице — они, в конце концов, знали друг друга очень давно. Но Элейн остается непостижимой: она говорит и выглядит так же, как обычно. Словом, крепкий орешек, эта Элейн.

Однажды она побывала в этой комнате. Тогда. Когда. После. «Ты останешься жить здесь, в доме?» — спрашивает она.

Когда он отвечает, она никак не комментирует ответ. Лишь предлагает помочь разобрать вещи Кэт. И разбирает, — как выяснилось, не так тщательно, как хотелось бы.

Только переезда ему не хватало — после всего, что случилось. Разумеется, многое будет … напоминать. Но переезд вряд ли поможет. Просто придется научиться с этим жить.

Он отметает Элейн. Ей нечего ему предложить, — во всяком случае, в том виде, в каком требуется. Он подтягивает к себе свои записи, включает компьютер: уже перевалило за полдень, — и так добрая половина дня потрачена впустую.

Фотография тлеет в конверте… и в его голове.