«ПЕТР I» Составитель Я. А. Гордин

Л. де Рувруа, герцог Сен-Симон
О ПРЕБЫВАНИИ ПЕТРА I В ПАРИЖЕ В 1717 ГОДУ

Фрагмент из знаменитых мемуаров Луи де Рувруа, герцога Сен-Симона (1675–1755) примечателен во многих отношениях.
Подлинный аристократ, в молодости отличившийся в сражениях, а в зрелости занимавший высокий государственный пост во времена регентства герцога Орлеанского при малолетнем Людовике XV, он навсегда оставил двор и государственную деятельность после смерти регента. Он не желал затеряться в толпе новых хозяев Франции.
Но именно в этот последний, длиною в тридцать лет, период своей долгой восьмидесятилетней жизни он повлиял на судьбу королевства куда значительнее, чем во времена активной политической деятельности.
Он написал мемуары, сквозь призму которых последующие поколения во многом оценивали громкую эпоху Людовика XIV, что, соответственно, сказывалось и на практической политике.
Герцог понимал силу слова и значение исторической памяти. Потому — не в последнюю очередь — он столь подробно и пристально описал визит в Париж русского царя, визит, не имевший сколько-нибудь значительных международных последствий. Его явно не слишком интересовал политический аспект этого визита. Он хотел закрепить в контексте эпохи фигуру одного из наиболее крупных и неординарных владетелей Европы и Азии. Только в самом финале главы, посвященной Петру, Сен-Симон бегло говорит об упущенной возможности — нелепой недооценке союза с Россией для давления на Англию.
Автор блестящего анализа «Мемуаров» Лидия Яковлевна Гинзбург писала: «Все разновидности мемуаров отдавали большую или меньшую дань попутной характеристике современников, модному в XVII веке жанру портрета. Но для Сен-Симона проблемы портретной характеристики становятся основными, потому что он сознательно ставил себе задачи не только и не столько хроникальные, сколько морально-психологические. Он хотел понять человека. Не человека вообще, как Паскаль, не социально-моральный тип в чистом виде, как Лабрюйер, а действительно существовавшего единственного человека».
Поэтому у Сен-Симона в этом тексте нет никакой информации о переговорах между Петром и регентом, но зато бездна поразительной точности деталей. Каждый жест, каждый поступок Петра — деталь его портрета. В результате вырастает не просто конкретный человек, но конкретный властелин огромной и малопонятной страны, разрушающий традиционные представления об августейшей особе. К бесконечной галерее живых фигур прибавляется еще одна, являющаяся контрастом для всех остальных.
Сен-Симон понимал важность этой фигуры и потому выписывал так тщательно рисунок поведения Петра.
Мы видим русского царя глазами в высшей степени просвещенного европейца, сумевшего оценить как неожиданную образованность властелина «царства варваров», так и присущее ему чувство превосходства над окружающими, невзирая на их сан.
«Царь хорошо понимал по-французски и, я думаю, мог бы говорить на этом языке, если бы захотел; но для большей важности он имел переводчика; по-латыни же и на других языках он говорил очень хорошо». Или же: «На другой день по прибытии царя, в субботу утром, сделал ему визит регент. Монарх вышел из кабинета, сделал к регенту несколько шагов и обнял его с важным видом превосходства, показал на дверь своего кабинета и, оборотясь, тотчас вошел туда без всякого приветствия».
Между тем регент — герцог Орлеанский — управлял одной из сильнейших мировых держав…
Этот фрагмент мемуаров уникален в своей смысловой значительности и нетривиальности взгляда на героя этой книги.

Публикуется по изданию: Журнал Министерства народного просвещения. 1859. № 1. Отд. 2.

Петр I, царь московский, как у себя дома, так и во всей Европе и в Азии приобрел такое громкое и заслуженное имя, что я не возьму на себя изобразить сего великого и славного государя, равного величайшим мужам древности, диво своего века, диво для веков грядущих, предмет жадного любопытства всей Европы. Путешествие сего необыкновенного государя во Францию, по своей необычайности, мне кажется, стоит того, чтобы не забывать ни малейших его подробностей и рассказать о нем без перерыва. Вот причина, почему я помещаю здесь этот рассказ позже, чем надлежало бы по порядку времени: точность чисел исправит этот недостаток.
В свое время мы видели разнообразные деяния сего монарха, его путешествия в Голландию, Германию, Австрию, Англию и во многие северные страны, знаем цель его путешествий и кое-что о его военных, политических и семейных делах.
Мы видели также, что в последние годы покойного короля он имел намерение посетить Францию и что король успел отклонить это посещение приличным образом. Теперь, когда не стало этого препятствия, Петр непременно хотел удовлетворения своему любопытству и с этою целью приказал известить регента чрез своего посланника в Париже, князя Куракина, что он приедет во Францию из Нидерландов, где он был тогда, для свидания с королем.
За невозможностью отказаться, надобно было изъявить удовольствие видеть государя, хотя регент2 охотно обошелся бы без его посещения. Расходов предстояло множество; не меньше и затруднений с могущественным государем, зорким и причудливым, с остатками грубых нравов и с многочисленною свитою людей, резко отличавшихся своими обычаями от здешних, — людей с капризами и странностями и, подобно своему государю, весьма щекотливых и взыскательных касательно того, что считали себе принадлежащим по праву или позволительным.
Сверх того царь был с королем Англии в открытой неприязни, доходившей до неприличия, и тем более чувствительной, что она была личною. Это обстоятельство немало стесняло регента, бывшего с королем Англии в явной дружбе, которую аббат Дюбуа, из личного интереса, также очень неприлично, доводил до зависимости. Господствующею страстью царя было привести торговлю своего государства в цветущее состояние. С этой целью он устраивал в нем множество каналов; для проведения одного из них нужно было иметь согласие короля Англии, потому что канал должен был проходить через небольшой уголок германских его владений. Коммерческая зависть воспрепятствовала Георгу согласиться на то. Петр, ведя войну с Польшею, а потом с севером, где участвовал и Георг, ничего не успел сделать переговорами и огорчался этой неудачей тем живее, что не имел возможности действовать силою и не мог продолжать канала, которого проведено было уже много. Таков был источник неприязни, со всею силою продолжавшейся в течение целой жизни обоих государей5.
Куракин был один из потомков древнего рода Ягеллонов, который долгое время носил короны польскую, датскую, норвежскую и шведскую. Высокий, стройный мужчина по наружности, Куракин понимал свое высокое происхождение и был очень умен, ловок и образован. Он говорил довольно хорошо по-французски и на многих других языках, много путешествовал, служил на войне и был употребляем при многих европейских дворах. При всем том еще видно было, что он русский, его талантам много вредила, сверх того, чрезвычайная скупость. Царь и он женились на родных сестрах и имели от них по одному сыну. Впоследствии царица была отринута и помещена в монастырь близ Москвы; но Куракин не обнаружил ни малейшего неудовольствия при этой немилости. Он в совершенстве понимал своего государя, с которым сохранил свободу в обращении и у которого пользовался доверием и уважением. В последнее время он был три года в Риме, откуда приехал в Париж посланником. В Риме он не имел ни официального характера, ни дел, кроме одного секретного поручения, для которого царь туда послал его как человека верного и просвещенного.
Регент, извещенный о скором прибытии царя во Францию со стороны моря, послал королевские экипажи, лошадей, кареты, повозки, фургоны, столы и пр. с одним из королевских придворных по имени дю Либуа, с тем чтобы он ожидал царя в Дюнкирхене и продовольствовал его со свитою всем необходимым до самого Парижа, приказывая везде воздавать ему королевские почести. Царь предназначил себе на это путешествие сто дней. Для него омеблировали в Лувре покои королевы-матери, где собирались разные советы, которые после этого приказания собирались у своих начальников.
Герцог Орлеанский рассуждал со мною, кого бы избрать в почетные управители Лувром на время пребывания в нем царя? Я посоветовал ему избрать маршала де Тессе как человека, которому нечего было делать, который в совершенстве знал светское обращение и был очень привычен к иностранцам, благодаря своим военным путешествиям и посольствам в Испанию, Турин, Рим и к другим дворам Италии; обращение имел он мягкое и учтивое и, без сомнения, мог как нельзя лучше исполнить эту обязанность. Герцог Орлеанский согласился со мною и на другой же день послал за маршалом и дал ему свои приказания. Это был человек, всегда имевший связи, неприятные герцогу, и потому бывший с ним на дурной ноге. Чувствуя себя стесненным в его присутствии, маршал принял вид, что удаляется от света. Поселившись в прекрасных покоях больницы неизлечимых, он, кроме того, имел еще такое же помещение в Камальдульском монастыре7, близ Гробуа. В этих двух местах было где поместить весь его дом. Он разделил свое недельное пребывание между городским домом и дачею. В том и другом месте он давал обеды, сколько мог, и при всем том считал себя в отчуждении. Потому он был очень обрадован избранием на почетный пост служить царю, находиться при нем, везде сопровождать его и всех представлять ему. Это была его настоящая роль, и он исполнил ее как нельзя лучше.
Узнав, что царь уже недалеко от Дюнкирхена, регент послал маркиза де Неля принять его в Кале и сопровождать до прибытия маршала де Тессе, который должен был встретить царя лишь в Бомоне. В то же время для царя и его свиты приготовили отель Ледигьер, на случай если он с своею свитой предпочтет Лувру частный дом. Отель этот, находившийся рядом с арсеналом, был обширен и красив и принадлежал маршалу Вильруа, который жил в Тюильри. Таким образом, дом оставался пустым, потому что герцог Вильруа находил его слишком удаленным для своего жительства. Его омеблировали вполне и великолепно королевскою мебелью.
Чтобы не опоздать ко встрече, маршал на всякий случай целый день ожидал царя в Бомоне. Царь сюда прибыл в пятницу, 7 мая, в полдень. Де Тессе встретил его при выходе из кареты, имел честь с ним обедать и в тот же день проводил его до Парижа. Царь пожелал въехать в Париж в карете маршала, но без него самого, а с тремя лицами из своей свиты. В 9 часов вечера он прибыл в Лувр, обошел все покои королевы-матери и нашел их слишком великолепно убранными и освещенными, опять сел в карету и отправился в отель Ледигьер, где и остановился. И здесь назначенные для него покои он нашел слишком нарядными и тотчас приказал поставить свою походную кровать в гардеробной. Маршал, обязанный для почета быть в доме и при столе царя, везде сопровождать и нигде не оставлять его, поместился также в отеле. Ему стоило больших трудов следовать, а часто и бегать за ним. На одного из королевских метрдотелей, Вертона, возложена была обязанность служить царю и заведовать столом как для него, так и для его свиты. Свита состояла из сорока разных лиц, из которых двенадцать или пятнадцать, люди замечательные по своей личности или по своим должностям, допускались к столу царя.
Вертон был умный малый, непременный член своего круга, большой гастроном и игрок. Он угождал царю с таким уменьем и вел себя так хорошо, что снискал себе особенное благоволение как у царя, так и у всей его свиты.
Монарх сей удивлял своим чрезвычайным любопытством, которое постоянно имело связь с его видами по управлению, торговле, образованию, полиции: любопытство это касалось всего, не пренебрегало ничем и в самых мелких своих чертах клонилось к пользе; любопытство неослабное, резкое в своих обнаружениях, ученое, дорожившее только тем, что действительно стоило того; любопытство, блиставшее понятливостью, меткостью взгляда, живою восприимчивостью ума. Все обнаруживало в нем чрезвычайную обширность познаний и что-то постоянно последовательное. Он удивительно умел совмещать в себе величие самое высокое, самое гордое, самое утонченное, самое выдержанное, и в то же время нимало не стеснительное, как скоро он видел его обеспеченным перед другими. Царь умел совмещать это величие с учтивостью, которая также отзывалась величием; эту учтивость властелина он наблюдал повсюду, оказывал всем и каждому, но всегда в своих границах, смотря по достоинству лица. В его обращении была какая-то непринужденная фамильярность, но с явным отпечатком старинной грубости его страны, отчего все его движения были скоры и резки, желания непонятны и не допускали никакого стеснения и противоречия. Стол его, часто не совсем пристойный, был все же скромнее того, что за ним следовало; часто также он сопровождался вольностями властелина, который везде был как у себя дома. Предположив видеть или сделать что-нибудь, он не любил зависеть от средств: они должны были подчиняться его воле и его слову. Желание видеть все без всякого стеснения, отвращение быть предметом наблюдений, привычка к полной независимости в своих действиях часто были причиною того, что он предпочитал брать наемные кареты, даже фьякры или первую попавшуюся карету, чья бы она ни была и хотя бы он не знал ее владельца. Он садился в нее и приказывал везти себя куда-нибудь в городе или за город. Такое приключение случилось с госпожою Матиньон, которая выехала для прогулки: царь взял ее карету, поехал в ней в Булонь и в другие загородные места; а госпожа Матиньон, к удивлению своему, осталась без экипажа. В подобных-то случаях маршал де Тессе и свита царя, от которой он таким образом исчезал, должны были следить за ним, иногда вовсе теряя его из виду.
Петр был мужчина очень высокого роста, весьма строен, довольно худощав; лицо имел круглое, большой лоб, красивые брови, нос довольно короткий, но не слишком, и на конце кругловатый; губы толстоватые; цвет лица красноватый и смуглый; прекрасные черные глаза, большие, живые, проницательные и хорошо очерченные, взор величественный и приятный, когда он остерегался, в противном случае — строгий и суровый, сопровождавшийся конвульсивным движением, которое искажало его глаза и всю физиономию и придавало ей грозный вид. Это повторялось, впрочем, не часто; притом блуждающий и страшный взгляд царя продолжался лишь на одно мгновение: он тотчас оправлялся. Вся его наружность обличала в нем ум, глубокомыслие, величие и не лишена была грации. Он носил полотняный галстук; круглый темно-русый парик, без пудры, не достававший до плеч; верхнее платье черное, в обтяжку, гладкое, с золотыми пуговицами; жилет, штаны, чулки; но не носил ни перчаток, ни нарукавников; на груди поверх платья была орденская звезда8, а под платьем лента. Платье было часто совсем расстегнуто: дома шляпа всегда на столе, но никогда на голове, даже на улице. При всей этой простоте, иногда в дурной карете и почти без провожатых, нельзя было не узнать его по величественному виду, который был ему врожден.
Сколько он пил и ел за обедом и ужином, непостижимо, не считая того, что выпивал он в течение дня пива, лимонада и других прохладительных; его свита еще больше. Бутылку или две пива, столько же, а иногда и больше, крепкого южного вина, а после кушанья пинту или полпинты наливок — так было почти за каждым обедом. Свита за его столом пила и ела еще больше, и в 11 часов утра точно так же, как в 8 вечера. Трудно сказать, когда мера была меньше. У царя был домовый священник, который также обедал за его столом: он ел и пил много. Царь любил его. Князь Куракин всякий день являлся в отель Ледигьер, но жил отдельно.