Ревекка Фрумкина «Сквозь асфальт: Эссе и статьи» Москва. НЛО. 2012

Человек эпохи дефицита

Среди многих малопонятных явлений нашей жизни удивляет меня ностальгия по советскому прошлому. Говорят, ее испытывают «бабушки». Интересно, сколько же им лет? Вот и мне уже скоро 80 — видимо, я и должна ощущать эту самую ностальгию — но все обстоит как раз наоборот.

…Покупаю в ближайшем супермаркете отечественные яблоки. Они упакованы в ярко-красную сетку, в качестве ручки — полоска плотной глянцевой бумаги с изображением яблок. Оттуда же уношу симпатичный стеклянный горшочек: поверх металлической крышки резинкой прикреплена еще одна — бумажная, как бы домодельная, вырезанная из тетрадки «в клеточку»; на ней — надпись «от руки»: Брусника протертая с сахаром. Для внучат. К горшочку привешена еще и этикетка величиной с наперсток с изображением ягод брусники: видимо, на случай, если кто-то надумает порадовать «внучат» таким же лакомством.

И в очередной раз думаю: выходит, для того чтобы в соседнем магазине продавались нормально упакованные яблоки и варенье в банках с достойным дизайном, нам понадобилась революция…

Ностальгирующие граждане как-то ухитрились забыть, из чего складывалась повседневная жизнь в эпоху дефицита. Недавно я обмолвилась, что в Москве случались серьезные перебои с белым хлебом. Меня спросили: «Небось, в 1990-м, когда вообще ничего не было?» И когда я, напрягши память, ответила, что дело было в 1964-м, мне просто не поверили.

Я имела много возможностей убедиться в том, что о коварстве дефицита лучше всех помнят те, кто в советские времена принадлежал к относительно обеспеченным слоям общества: это учителя, врачи, инженеры, работники многочисленных рядовых НИИ, преподаватели большинства вузов, то есть горожане со скромной зарплатой и с определенными культурными потребностями. Именно эта категория граждан достаточно высоко ценила свое время. При весьма аскетичных запросах зарплаты могло и хватить, но не было никакой возможности разумно ее потратить — разве что вы были готовы занять этим все свое свободное время, а в случае необходимости — еще и рабочее.

Об этом замечательно написала Л.Я. Гинзбург: «Вы говорите, я мало зарабатываю? Для вас это признак слабости. Хорошо. Предположите, что я зарабатываю много и на заработанные деньги покупаю не дорогую еду, не вещи, даже не книги, — а время для своей работы, что это стоит очень дорого и заставляет нуждаться во всем остальном. Это покажется вам убедительным? Вообразите, что я произвожу такую финансовую операцию» (Гинзбург 1989; с. 166).

Как свидетель эпохи, я нахожу это в высшей степени убедительным.

Для минимально нормального быта нужно было либо иметь очень много свободного времени, либо совсем уж много денег. За абсурдные деньги мясо (в Москве!) можно было купить на рынке, а одежду — у спекулянтов. При большом количестве свободного времени можно было, простояв полдня в очереди (тяжелая участь тогдашних пенсионеров, пытавшихся добыть еду и одежду для работающих детей), купить что-то практичное и не слишком дорогое. В обществе, где жизнь регулировалась не монетарным, а именно статусным обменом, лицам с «неконвертируемым» статусом — доценту вуза или сотруднице библиотеки — оставалось лишь рыскать по магазинам в поисках самых простых вещей, — от ползунков для ребенка до застежки «молния» нужной длины. Поэтому мой учитель А.А. Реформатский и носил всю жизнь синий китайский прорезиненный плащ на клетчатой подкладке.

А любимая нами фраза Жванецкого «за кефир отдельное спасибо всем» вовсе не была просто шуткой: она отражала суровую реальность, в которой должны были выживать больные язвой и диабетом: когда мы жили вместе с семьей мужа на Большой Дмитровке, его старенькая няня не раз возвращалась домой со вздохом: опять кефира нет!

Семья наших друзей — преподавателей мехмата МГУ — жила на первом этаже многоэтажного дома на Юго-Западе. На пресловутых шести сотках бабушка-пенсионерка с помощью внуков-старшеклассников выращивала солидный урожай овощей и ягод. Дети росли, а полки магазинов пустели. Кончилось тем, что наши друзья вскрыли пол в лоджии и тайно вырыли настоящий погреб для хранения овощей и консервов бабушкиного производства.

Зато статус мясника или рабочего оборонного завода конвертировался в ощутимые блага. Мясника вынужденно обихаживали разные люди — прежде всего владельцы собак. А на любом серьезном производстве администрация и местком были просто обязаны придать зарплате рабочих реальную цену — государство платило «деревянными», но администрация-то знала, что женщин надо снабдить сапогами, а мужчин — шапками.

Как известно, советские деньги никогда не были действительно деньгами. Как бы тяжело эти деньги ни доставались, в любой момент их можно было лишиться в результате очередной денежной реформы. Послевоенная денежная реформа 1947 года была проведена в ночь с 14 на 15 декабря, но слухи о ней начали циркулировать задолго до того. В уже упомянутом выше сборнике «Советская жизнь» я нашла замечательный документ, отражающий и советскую экономику, и экономическую психологию советского человека (Советская жизнь. 2003. С. 564—567). Это записка с грифом «Совершенно секретно» от 2 декабря 1947 года, направленная министром внутренних дел СССР С. Кругловым на имя Сталина, Берии, Вознесенского и Кузнецова (до «Ленинградского дела» оставался еще год). Содержание записки сводится к сообщениям о том, где, что и сколько граждане раскупили в связи с распространившимися слухами о предстоящей реформе. Преодолевая искушение поделиться красочными подробностями с читателем, чей менталитет сформировался совсем в другие времена, я ограничусь двумя выдержками из документа: одна интересна личностью покупателя товара, другая — самим товаром. Итак:

«28 ноября в ресторане “Москва” гроссмейстер БОТВИННИК (здесь и далее орфография оригинала. — Р.Ф.) через директора потребовал отпустить ему 7 кг шоколада в плитках. 29 ноября в том же ресторане БОТВИННИК скупил еще 10 кг шоколада «Золотой Ярлык» <…> В магазине Узбекской промкооперации (позже — Петровский пассаж. — Р.Ф.) долгое время находились тюбитейки стоимостью от 150 до 350 рублей; 28, 29 и 30 ноября все тюбитейки были распроданы, несмотря на то, что даже в летний период спрос на них совершенно отсутствовал» (Там же, с. 565).

Сюжет с тюбетейками — смешной, но не оригинальный, потому что скупали даже рояли и резинки для трусов. А вот сюжет с шоколадом интересен тем, что требует расшифровки.

По карточкам шоколад в Москве вообще не выдавали, но с некоторых пор его можно было купить в так называемых «коммерческих» магазинах. Как доносил Круглов, поскольку в Москве в коммерческих магазинах стали раскупать все товары, пригодные для длительного хранения, «с утра30 ноября эти продукты были изъяты из продажи». Вполне советское решение проблемы! Но многие люди, занятые напряженным умственным трудом, нуждаются в шоколаде почти как в лекарстве — возможно, Ботвинник ел шоколад и во время матчей. Разумеется, у чемпиона мира было больше денег, чем он мог истратить, — кстати, будучи Ботвинником, он продолжал работать инженером в Министерстве электростанций. 28 ноября паника в Москве уже была в разгаре. Естественно было попытаться купить шоколад в ресторане…

Смолоду у моего мужа были обычные «габариты»: размер 52, рост 5. Но костюмы 5-го роста в магазинах начисто отсутствовали. Еще большей редкостью были мужские рубашки, рукава которых не были бы ему коротки. Куртки еще не стали предметом повседневного обихода, а когда стали, то долгое время доступны были только «мальчиковые», но их тоже надо было искать. Собственно, даже в Москве искать надо было почти все.

В начале 60-х мы стали ездить летом в небольшой эстонский город Выру. Из Выру и ближайших к нему поселений я везла в Москву мужские рубашки, дымчатое стекло завода Tarbeklaas, махровые полотенца, половики из лоскутов, лыжные свитера и многое другое. Венцом удачи была покупка местной мебели, включая шкафы для одежды и набор секций для папок и большеформатных книг. Рубашки, конечно, износились, а все остальное верно служит и по сей день.

Мало найдется присловий, столь близких к правде нашей советской жизни, как это: «Вот я умру, и никто так и не узнает, что у меня был хороший вкус». Хороший вкус моей мамы был для нее сущим проклятием: на работе в поликлинике и в больнице она неизменно носила белый халат, но ей было не все равно, что носить под халатом. А поскольку ее рабочий день начинался в 8.30, а конца вообще не имел, то в магазины она ходила только за едой.

Я помню ее в 50-х за нашим обеденным столом на Тверской, вечерами постоянно штопающей вещи, купленные еще в Берлине, где ей случилось побывать в далеком 1927 году. Черное шелковое кимоно с вышивкой (оно сохранилось, и я даже успела поносить его как халат); трикотажный костюм-тройка из тонкой бежевой шерсти с характерным для тех лет орнаментом; черный кашемировый свитер; совсем тонкие и не «кусачие» шерстяные чулки, каких мне потом вообще не доводилось видеть…

Наконец, в 60-е годы маме несказанно повезло. Ее давняя знакомая возглавила некое учреждение, разрабатывавшее образцы для массового тиражирования на советских трикотажных фабриках. Образцы, согласно правилам тех лет, «отшивались» во всех размерах, но девушки-манекенщицы (тогда не было слова модель) подбирались так, чтобы соответствовать «модельным» размерам: 44 — рост 4; 46 — рост 4 и 5. Тем самым какой-нибудь 50 — рост 2 после ряда учетно-бухгалтерских процедур отправлялся на склад для реализации. Собственно, это был единственный способ не сгноить вещи на складе — ассортимент был мал, но каждый образец был представлен в нескольких размерах, включая три-четыре не подходящих для тиражирования как «нестандартные». Реализация, естественно, осуществлялась «среди своих» — по госцене в соответствии с калькуляцией.

Надо сказать, что ОТК в этом учреждении работал на совесть, благодаря чему технологически изделия были сделаны безупречно. Мама, вздыхая, согласилась на трикотажный костюм цвета горького шоколада. Я хорошо его помню, потому что, будучи человеком эпохи дефицита, мама носила вещи очень бережно и за следующие пятнадцать лет износить свой единственный костюм не успела…