Сара Маккой «Дочь пекаря»

Пролог. Гармиш, Германия,

июль 1945 года

______

Нижний этаж давно остыл, а верхний давно согрелся от спящих тел, укутанных в хлопковые простыни. Тогда она выскользнула из-под тонкого покрывала и тихо прокралась во тьму. Она не стала обуваться, чтобы не разбудить мужа шлепками тапок. Мгновение помедлила возле комнаты дочери, положила ладонь на ручку двери, прислушалась. Дочь тихо сопела во сне, и она стала дышать ей в такт. Остановить бы годы, забыть прошлое и настоящее, повернуть ручку и лечь, как когда-то, рядышком. Но она не могла забыть. Ее тайна повлекла ее прочь, вниз по скрипучим узким ступеням. Она шла на цыпочках, одной рукой держась за стену. В кухне на столешнице выстроились крутые холмики теста, белые и округлые, как младенцы; от них воздух благоухал молоком и медом, обещал сытое завтра. Она зажгла спичку. Черная головка загорелась, лизнула фитиль свечи и изошла дымом. Языки свечного огня нравились ей больше, чем электрическая лампа с ее ярким, жужжащим, обличающим верхним светом. За дверями вооруженный патруль; незачем рисковать, дразнить любопытство, будить родных. Она села на корточки подле хлебов, отодвинула обугленный горшок и в темноте нашарила щель в полу, где было спрятано вчерашнее письмо. Намозоленные скалкой ладони ощупывали половицу. Мелкие занозы впивались в кожу, но она не обращала внимания. Сердце колотилось в ушах, тепло пульсировало в ладони и пальцах. Хруст бумаги… Вот оно. Письмо пришло дневной почтой, вместе с чеком от мельника и запоздалым номером «Сигнала» — обложка сорвана, страницы размыты, так что не прочесть, видна только древняя реклама «БМВ», алюминиевые велосипеды для «современных» велосипедистов. Рядом с ним письмо — изящный почерк, сургучная печать — сразу бросалось в глаза. Она выхватила его и сунула в карман широкой юбки, чтоб почтовики ничего не заподозрили. Дома муж спросил:

— Какие новости?

— Ничего нового. Покупай да плати. — Она протянула ему журнал и счет: — Покупай, покупай, покупай, никак мир не остановится. — И сунула руки в карманы, крепко сжала письмо.

Муж что-то пробурчал, швырнул распадающийся журнал в мусорное ведро, затем острым лезвием вскрыл конверт от мельника. Вытащил чек, внимательно рассмотрел, сложил числа и покивал.

— Пока мир стоит, люди по утрам будут просыпаться голодными. Слава богу. Иначе бы мы прогорели, так?

— Так, — отозвалась она. — Где дети?

— На дворе, по хозяйству, — ответил он.

Она кивнула и вернулась в пустую кухню — надо спрятать письмо, пока никто не видит.

Теперь, под серпом месяца, что рыбьей костью повис в небе, она поставила свечу на пол и присела рядом. Сургуч она сломала, когда мяла письмо в кармане. Обломки посыпались на плитку. Она аккуратно смела их в подсвечник, развернула бумагу, увидела знакомый почерк и принялась читать. Руки дрожали от каждого тяжкого слова, фразы сливались; дыхание участилось, пришлось сжать губы, чтобы успокоиться. Пламя свечи изогнулось и вздрогнуло. Голубая жилка пульсировала в его сердцевине. Воздух изменился. Она напряглась: что-то слабо прошелестело у дальней стены. Хоть бы мышь, в страхе подумала она. Пусть это бродячая собака сопит у задней двери. Альпийский ветерок, бродячий призрак. Что угодно, лишь бы не человек. Нельзя ей, чтоб застали. Только не с этим письмом.

Она отпрянула дальше, под кухонный стол, скомкала письмо в подоле и схватилась за железную кастрюлю, из которой воняло вчерашним тушеным луком. Она пристально глядела на пламя, выжидая, когда оно выправится, пока в глазах не защипало. Тогда она зажмурилась, и перед ней явились сценки, как на старых фотографиях: девочки с аккуратными бантами в косичках сидят под фруктовым деревом; мальчик с ручками и ножками тоненькими, как речные камышинки; мужчина с затененным лицом глотает шоколад, вытекающий из дыры в груди; женщина танцует в костре и не горит; толпы детей пожирают горы хлеба.

Когда она открыла глаза, пламя уже погасло. Чернота ночи сменилась бархатной синевой. Она уснула в своем убежище. Но наступало утро, здесь теперь небезопасно. Она выползла из-под стола, треща и щелкая суставами. Письмо она несла с собой, в легких складках ночной сорочки. Снова на цыпочках по ступенькам, мимо комнаты дочери, вот и дверь спальни. Она скользнула под покрывала; муж спал без сновидений. Медленно и очень осторожно она засунула письмо под матрац и положила руку на грудь.

Сердце глухо постукивало в груди, как чужое, церемонно билось в оцепеневшем теле. Часы тикали на столике у кровати — тик, тик, тик, без маятникового «така». Пульс понемногу выравнивался. Она мысленно читала письмо в ритме метронома. Затем будильник изверг поток лязгающих воплей. Молоточек снова и снова колотил по звонку.

Она даже не вздрогнула. Муж перекатился с боку на бок, стянув с нее одеяло. Она все лежала как мертвая. Он выключил будильник, поцеловал ее в щеку и встал с постели. Она притворилась, что спит глубоким сном. Если взаправду так спать, можно заглянуть в вечность. Сейчас она встанет, примется помогать мужу и промолчит о том, что знает, и как ни в чем не бывало обрадуется добела раскаленному солнцу. Она будет заботиться о детях, мыть посуду, заводить часы и подметать полы. Печь хлеб и смазывать булочки сахарной глазурью.

 

Техас, Эль-Пасо,Франклин-Ридж-драйв, 3168

5 ноября 2007 года

­­______

Реба звонила в «Немецкую пекарню Элси» каждый день уже целую неделю и никак не могла дозвониться. Каждый раз ее приветствовал гнусавый западнотехасский говор автоответчика. Перед звонком она отхлебнула апельсинового сока, чтобы голос звучал приветливей и слаще.

— Здравствуйте, это Реба Адамс из журнала «Сан-сити». Мне бы хотелось поговорить с Элси Радмори. Я оставила свой номер в двух предыдущих сообщениях, так что если вы перезвоните мне… это будет здорово. Спасибо. — Она нажала на отбой и бросила телефон на кушетку. — Постскриптум. Вытащи башку из печки и возьми, что ли, трубку для разнообразия!

— Может, просто съездить туда? — Рики надел куртку.

— Да, выбора уже нет. Через две недели статью сдавать, — пожаловалась Реба. — Я думала, там раз-два и готово. Час на телефоне, послать фотографа, он сделает пару снимков — и все. Простой оптимистический очерк. — Она подошла к холодильнику и поглядела на карамельный чизкейк, который Рики купил на вечер. — Рождество-шагает-по-планете с местным уклоном.

— Угу. — Рики позвенел ключами. — Если что, ты и без нее можешь обойтись. Техас есть, Мексика есть — чего тебе еще? — ухмыльнулся он.

Реба закатила глаза. Хоть бы он убрался поскорей. Сейчас ей не терпелось, чтобы он ушел, и она с печалью вспомнила, как когда-то он кружил ей голову, как она пьянела от него, словно от нескольких бокалов вина. Нахальные замечания казались на ковбойский манер искрометными, а экзотическое смуглое лицо и испанский акцент волновали неотразимой, огненной дерзостью. Делая статью об иммиграции, она ходила с Рики по пограничной заставе и дрожащими руками за ним записывала; вибрации его голоса проходили по ее позвоночнику к кончикам пальцев, как по камертону.

Он провел ее по всей заставе, интервью было окончено; у выхода стали прощаться.

— Мы обычные парни, делаем свою работу, — сказал он и открыл ей дверь.

Она кивнула, но не ушла. Секунда длилась, ноги не слушались, взгляд его темных глаз притягивал Ребу.

— Мне может понадобиться дополнительная информация — я могу на вас рассчитывать? — спросила она, и он тут же продиктовал номер своего мобильного.

Несколькими неделями позже она лежала рядом с ним обнаженная, не понимая, что за девушка вселилась в ее тело. Это не Реба Адамс. Во всяком случае, не Реба Адамс из Ричмонда, штат Вирджиния. Та не легла бы в постель с незнакомцем. Ужас! Но эта девчонка как будто переродилась, стала совершенно другой, а Реба того и хотела. Так что она обвилась вокруг него и ткнулась подбородком в его загорелую грудь, прекрасно понимая, что в любой момент может встать и уйти. От этого было легко и радостно, и все же она не хотела уходить и не хотела, чтоб уходил он. Тогда и там ей хотелось, чтоб он остался. Он остался, и теперь она как перелетная птица, привязанная к голой скале.

Она нетерпеливо покачивала ногой. В животе урчало.

— Пока. — Рики поцеловал ее в затылок. Она не обернулась.

Дверь открылась и захлопнулась, по голым лодыжкам потянуло ноябрьским холодком. Когда бело-зеленый пикап погранично-таможенной службы США проехал мимо окна, Реба вытащила торт. Чтобы не нарушать симметрию, отрезала по узкому тонкому ломтику от всех трех оставшихся кусков и облизала лезвие ножа.

В полдень Реба остановилась перед «Немецкой пекарней Элси» на Трейвуд-драйв. Магазинчик оказался меньше, чем она представляла. Над дверью деревянная резная вывеска: «Bäckerei». Несмотря на сильный ветер с гор Франклина, в воздухе витал аромат дрожжевого хлеба и медовой глазури. Реба застегнула воротник куртки до подбородка. Прохладный день для Эль-Пасо, градуса шестьдесят три. Над дверью пекарни зазвенел колокольчик, и вышла темноволосая женщина за руку с мальчиком. Сынишка держал посыпанный солью брецель, уже наполовину сжеванный.

— А когда можно будет имбирный пряник?

— После обеда.

— А что на обед? — Пацан вгрызся в перекрестье брецеля.

— Менудо. — Женщина покачала головой. — Только и на уме у тебя лопать да лопать. — И в облаке сладкой корицы и гвоздики протащила мальчика мимо.

Реба вошла в пекарню с твердым намерением доделать интервью. Звучал джаз. В углу мужчина за чашкой кофе с кексом читал газету. Стройная, но крепкая блондинка стряхивала хрустящие булочки с противня в корзину.

— Джейн! Я тебе сказала тмин, а ты семечки положила! — крикнули из-за занавеси, отделявшей кафе от кухни.

— Мам, у меня покупатель,— откликнулась Джейн, заложив за ухо седеющую прядь. Реба узнала техасский акцент автоответчика.

— Что будете покупать? Вот свежайшая партия сегодняшних булочек, — Джейн кивнула на корзину.

— Спасибо, я… Меня зовут Реба Адамс. — Она сделала паузу, но Джейн не выказала ни проблеска узнавания. — Я оставила несколько сообщений на вашем автоответчике.

— Заказ торта?

— Нет. Я журналист из журнала «Сан-сити». Хотела взять интервью у Элси Радмори.

— Ой, извините. Я обычно проверяю сообщения по воскресеньям, но на прошлых выходных так и не добралась. — Блондинка повернулась к кухне: — Мам, тут к тебе пришли. — Потом побарабанила пальцами по кассе в такт джазовым трубам и повторила: — Мама!

— Я мешу тесто!

Грохот кастрюль.

Джейн виновато пожала плечами:

— Я сейчас. — И ушла за занавеску, туда, где виднелись стальные кастрюли и широкий дубовый пекарский стол.

Реба разглядывала золотистые батоны в корзинах на полках: роггенброт (белый ржаной), бауернброт (фермерский), доппельбек (дважды выпеченный), симонсброт (цельнозерновой), шварцвальдский торт и бротхен (пшеничные булочки), и булочки смаком, и брецели, и ржаной хлеб с луком. В стеклянной витрине рядами выстроились сласти: марципановые пирожные, печенье «амаретти», три вида тортов (вишневый чизкейк, торт с фундуком, кексы с корицей), миндально-медовые батончики, штрудели, и фруктовый кекс, и апельсиново-айвовый, и сырный с кремом, и Lebkuchen (имбирные пряники). На кассе объявление: «Праздничные торты на заказ».

У Ребы заурчало в животе. Она отвернулась от витрины и сосредоточилась на тонких веточках укропного дерева рядом с кассой. «Нельзя, нельзя», — напомнила она себе, порылась в сумке и сунула в рот фруктовую таблетку от изжоги. Вкус как у конфеты, радость как от конфеты. Снова лязгнула кастрюля, послышалась отрывистая немецкая речь. Вернулась Джейн — руки и передник присыпаны мукой.

— Доделывает тарталетки. Кофе, пока ждете, мисс?

Реба помотала головой:

— Не надо. Я просто посижу.

Джейн двинулась к столикам, заметила, что пальцы в муке, встряхнула руками. Реба села, достала блокнот и диктофон. Она вытянет из Элси нужные цитаты и покончит с этим. Джейн протерла стекло витрины чем-то лавандовым и принялась за столики.

На стене над Ребой висела черно-белая фотография в рамке. На первый взгляд — Джейн с женщиной постарше, наверное, с Элси. Вот только одежда какая-то не такая. Младшая в длинной пелерине поверх белого платья, светлые волосы забраны вверх в пучок. Старшая — в дирндле с узким лифом и вышитыми маргаритками. Старшая сложила руки и смотрела кротко, младшая выставила плечо и широко улыбалась; яркие глаза чуть насмешливо уставились на фотографа.

— Ома и мама на Рождество 1944 года, — сказала Джейн.

Реба кивнула на фотографию:

— Заметно семейное сходство.

— Это Гармиш, конец войны. Она о детстве не распространяется. Вышла за папу несколько лет спустя, как только отменили запрет на братание с неприятелем. Он там стоял почти год с Военно-медицинским корпусом.

— Хорошая история, — сказала Реба. — Двое из совершенно разных миров, и вот так встретились.

Джейн взмахнула тряпкой.

— Да так всегда и бывает.

— Что?

— Любовь. — Она пожала плечами. — Сшибает — БАМ! — Она брызнула лавандой и вытерл астол.

Меньше всего Ребе хотелось говорить о любви, особенно с посторонними.

— Значит, ваш папа американец, а мама немка? — Она рисовала завитки в блокноте, надеясь, что Джейн просто ответит на ее вопросы, а сама больше ни о чем не спросит.

— Ага. Папа был техасец, родился тут и вырос. — При упоминании об отце глаза Джейн заблестели. — После войны подал заявление о переводе в Форт-Сэм-Хьюстон, а его отправили в Форт-Блисс. — Она рассмеялась. — Но папа всегда говорил, что любой уголок Техаса лучше Луизианы, Флориды или, боже упаси, проклятого Севера. — Она покачала головой и взглянула на Ребу: — У вас случайно нет родни в Нью-Йорке, Массачусетсе или где-нибудь там? Нынче по произношению не поймешь. Вы уж простите. У меня была стычка с производителем пиццы из Джерси. Такой гад оказался.

— Без обид, — сказала Реба.

Ее дальняя родственница поступила в университет Сиракуз и осталась в Нью-Йорке. Вся родня поражалась, как она выносит холодные зимы. Они считали, что люди от мороза портятся. Реба несколько раз бывала на Северо-Востоке, только летом. А так она любила тепло. Люди Юга всегда загорелые, улыбчивые, счастливые.

— Я с самого юга — из Вирджинии. Ричмонд, — сказала она.

— А сюда чего приехала?

— Потянуло на Дикий Запад, — пожала плечами Реба. — Приехала писать для «Сан-сити».

— Ты смотри-ка. Это они из такой дали людей нанимают? — Джейн повесила тряпку на плечо.

— Не совсем. Я думала, начну здесь и постепенно переберусь в Калифорнию — Лос-Анджелес, Санта-Барбара, Сан-Франциско. — Эта мечта до сих пор не давала ей покоя. Реба поерзала в кресле. — Два года прошло, а я еще тут. — Она откашлялась. Говорила все время она, а надо бы, чтоб заговорила Джейн.

— Понимаю, милая. — Джейн присела за столик и поставила лавандовый очиститель на пол. — Это, конечно, приграничный город, транзитный, переходный, но некоторые так никуда и не переходят. Зависают тут между «откуда» и «куда». Проходит несколько лет, и про «куда» никто уже не помнит. Так и остаются здесь.

— Это надо записать. — Реба постучала ручкой по блокноту. — Но вы-то здесь давно?

— Всю жизнь. Родилась в клинике «Бомон» в Форт-Блиссе.

— Тогда куда же вы направляетесь, если вы уже дома?

Джейн улыбнулась:

— Если где-то родились, это не значит, что вы дома. Иногда я вижу поезд — так бы и вскочила, уехала подальше. Вижу след от самолета — представляю: вот бы мне туда. Мама говорит, я мечтательница, фантазерка, выдумщица, — но как ни назови, лучше бы я такой не была. Ничего хорошего от этой мечтательности.