Сергей Тепляков «От Истока к истоку: жизнь Валерия Золотухина»

Глава 3. Судьба-Таганка

…У Золотухина о «Герое» осталось необычное, обонятельное воспоминание – в театре перед выпуском спектакля пахло карби­дом. «Я запомнил этот запах на всю жизнь. Это были замечатель­ные дни, начиналась новая жизнь, новое дело, я держал экзамен и был предельно свободен в действиях и словах, нет, волнение было колоссальное, но праздничное, восторг, что-то рождалось, а на всю суету было плевать сто раз» – записал Золотухин годы спустя [Золотухин 2003–2004:1:29]

Какое-то время Золотухин работал на два театра: в Театре Моссовета играл Пальчикова в первом акте и успевал на Таган­ку ко второму акту, где играл Грушницкого, на такси, в котором и разгримировывался, «выполняя категорические, безусловные требования эстетики Любимова».

К этому «переходному» моменту относятся воспоминания Ве­ниамина Смехова: «Он водил меня к себе, и я видел его очень при­личный спектакль в Театре Моссовета по пьесе Розова “А, Б, В, Г, Д…”. Это, кстати, была первая роль, где Золотухин с гармошкой…

Расставание с Театром Моссовета прошло нелегко. «Юрий Завадский сказал, что я далеко не самый хороший поступок со­вершаю в своей жизни, я предаю своего учителя. <…> Я поехал к Ирине Сергеевне. <…> Она, конечно, ревновала, переживала, но она посмотрела все спектакли Любимова с моим участием и сказала: “Вы сделали правильный выбор, вы нашли свой театр”. <…> И вот этот груз она как-то сняла с моей души, груз преда­тельства своего учителя» [Золотухин 2003–2004:1:9–10].

Роли в Таганке нашлись сразу и для Валерия и для Нины: в 1964–1966 годах оба играли в спектаклях «Десять дней, которые потрясли мир», «Жизнь Галилея», в «Добром человеке», где Золо­тухину после ухода из театра Алексея Эйбоженко досталась роль водоноса Ванга.

«Все театры начинаются с вешалки, Таганка – с площади», – сказал великий поэт Андрей Вознесенский. Сказано это «в общем», но и в частности – о поэтических представлениях, особого рода те­атральных высказываниях. Первыми стали «Антимиры» по стихам Вознесенского, получившиеся из вечера «Поэт и театр», задуманно­го Любимовым для, как сказали бы сейчас, раскрутки театра.

«Когда Таганка как театр еще зарождалась, даже не имела своего имени (помню, как потом скопом долго подбирали ей наи­менование, а начальство все не разрешало ее Таганкой называть), ко мне на Елоховскую приехали темногривый создатель ее – Юрий Петрович Любимов и завлит Элла Левина. Гости предложили мне стать автором нового театра. Идея приглашающих была: устроим ваш вечер “Поэт и театр”, будет скандал, и публика узнает путь к театру. Я согласился читать во втором отделении, если в первом актеры будут читать за меня», – вспоминал Вознесенский [Возне­сенский 2006].

Начались репетиции, на которых Золотухин познакомился с Вознесенским «вживую» – заочно он знал о нем еще со студен­ческих лет.

«Когда проходил из своего общежития на Трифоновке к стан­ции метро “Рижская”, я останавливался у газетных стендов, кото­рые тогда были в Москве на каждом шагу, и читал вывешенные там стихи Вознесенского из его “Треугольной груши”, и старался аккуратно вырезать себе эти стихи и хранил их. А с ним самим я потом познакомился в Театре на Таганке. И меня, я помню, поразило одно интервью, в котором участвовали Любимов и Воз­несенский, они оба были где-то такое на телевидении и давали там интервью корреспонденту. Любимов рассказывал о “Добром человеке из Сезуана”, о первом спектакле, поставленном на Та­ганке в 1964 году, и говорил о том, что ему как режиссеру хотелось бы сохранить и “Доброго человека…”, и весь коллектив артистов, которые играли в этом спектакле, и на основе этого спектакля, с этим коллективом, может быть, сделать, создать новый театр. И когда в интервью дошла очередь до Андрея, Андрей спросил: “Юрий Петрович, что сказать? Что сказать?” Юрий Петрович сказал ему: “Скажи, что надо сохранить коллектив и создать, организовать новый театр на Таганке!” Это было самое главное! И Андрей Андреевич озвучил идею Юрия Петровича Любимова, сказал, что этот великий спектакль нужно превратить в театр! Высказал эту идею Любимова на весь Советский Союз! Меня это потрясло! В первую очередь меня потряс Любимов, который выдвинул эту идею, а потом Андрей, который поддержал ее, она никогда никому, а тем более никому из чиновников и в голову не пришла бы, они не мыслили такими категориями и не дума­ли, как это так – создать какой-то новый театр… Андрей спросил у Юрия Петровича, что сказать, чтобы это было полезно! И сказал это сам от себя, на всю страну! И мне это очень понравилось!» – вспоминал Золотухин в одном из интервью.

Первое поэтическое представление «Поэт и театр» было сы­грано двадцатого января 1965 года. Успех был таков, что решили играть это и дальше – как спектакль. Появилось название «Анти­миры».

Живет у нас сосед Букашкин,

в кальсонах цвета промокашки.

Но, как воздушные шары,

над ним горят Антимиры!

 

И в них магический, как демон,

Вселенной правит, возлежит

Антибукашкин, академик

и щупает Лоллобриджид.

На фоне постановлений партии и правительства «Антими­ры», как антивещество, взрывали существовавшие тогда про­странство и время. Это напоминание о том, что над прозой жизни есть Поэзия, над бытом есть Космос.

Сейчас, наверное, трудно понять, как это в театре просто чита­ют стихи, поют песни два часа без перерыва, без сюжетных линий, интермедий. А вот так. В шестидесятые и еще долго, вплоть до девяностых, поэзия не нуждалась в довесках, не шла в нагрузку.

«Стихи были способом нашего быта, методом нашего инте­рьера. Мы здоровались строчками Вознесенского, мы прощались цитатами из Ахмадулиной, мы выкрикивали в спорах строфы Евтушенко. Мы слушали на бобинных магнитофонах Галича и несли в школу его стихи, мы пели на комсомольских собраниях Окуджаву, и учителя робели, но не смели нам помешать жить по-своему», – вспоминает о своем поколении Елена Скульская, писательница, друг Таганки и Золотухина [Скульская 2014:2:165].

Как раз в эти годы в Политехническом музее в Москве про­ходили ставшие символом Оттепели вечера поэзии, на которых читали свои стихи Роберт Рождественский, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина. По воспоминаниям, актеры Таганки показывали на этих вечерах свои «Антимиры».

Поэтическое представление оказалось так популярно, что Таганка играла его вечером вторым спектаклем, для заработка.

А потом его играли даже и днем – такова была востребованность «Антимиров».

«Приезжал Андрей из какого-то очередного там Лос-Андже­леса с чемоданами, выходил, зал ревел, он читал про какие-то стриптизы. Лексика совершенно другая, за гранью, для нас она была не похожая на традиционную, пушкинскую лексику. А тут все взрывалось, образы были какие-то унитазно-сумасшедшие. Что бы там ни говорили, понимаете, но Вознесенский сделал для театра колоссальную революцию. Он открыл поэтическую линию театра. То есть он изобрел, как архитектор, художник, бог его знает, случайно этот театр. Да, Любимов воплотил. Но принес это все Андрей Вознесенский», – говорил Золотухин в одном из интервью [Кувалдин 2004:418].

«Антимиры» сыграли какое-то невероятное количество раз – по подсчетам Бориса Хмельницкого, около двух тысяч. Золоту­хин говорил, что с этого спектакля началась «поэтическая линия Театра на Таганке», что «Антимиры» – это новый элемент, как в таблице Менделеева, но элемент поэзии. (О том, какими с года­ми стали отношения Золотухина и Вознесенского, говорит такой факт: когда уже серьезно больной Вознесенский не мог на своих вечерах с прежней мощью читать свои стихи, он приглашал для этого Золотухина – и Золотухин соглашался, приезжал, читал.)

«Антимиры» стали первым спектаклем Таганки, в котором сыграл Владимир Высоцкий (в этом спектакле он вышел на сцену с гитарой). В 1965-м ему двадцать семь лет. После школы он поступал в Московский инженерно-строительный факультет, проучился семестр. В новогоднюю ночь с 1955 на 1956 год вместе с другом Игорем Кохановским готовил чертежи, без которых не допустили бы к сессии. Но под утро опрокинул на свой чертеж банку с тушью и сказал: «Не мое».

Он учился в Школе-студии МХАТ. Анхель Гутьеррес рассказы­вал, что Высоцкий однажды пришел в театр «Ромэн» (существо­вавший в СССР цыганский театр), где Гутьеррес тогда работал, и просил цыган научить его играть на гитаре. С этого началось знакомство Высоцкого и Гутьерреса.

С 1960 года он работал в Московском драматическом театре имени Пушкина – сыграл там, например, Лешего в «Аленьком цветочке». Летом 1961 года он написал песню «Татуировка», кото­рую сам часто называл первой.

Гутьеррес говорит, что именно он в 1964 году привел Высоц­кого к Любимову.

«Каким он пришел? Смешным. Таким же хриплым, в кепоч­ке. Кепочку снял вежливо. С гитарой. В пиджачишке-букле. Без всякого фасона, не такой, как говорили, – стильный молодой че­ловек, нет. Пришел очень просто. Парень очень крепкий, сыграл чего-то. Сыграл, и не поймешь, собственно, брать или не брать. А потом я говорю: “У вас гитара? Может, вы хотите что-то испол­нить?” – “Хочу”. – “Ну, пожалуйста”. Он спел. Я говорю: “Еще хо­тите исполнить?” Он еще спел. Я говорю: “И что же вы исполняе­те?” – “Ну, говорит, – свое!” – “Свое?” Я его сразу взял. Вот и все. Вот история его прихода», – так рассказывал Любимов о первой встрече со своим главным актером [Московский рабочий 1988:265]

Золотухин еще до появления в театре Высоцкого услышал его песню – в спектакле “Микрорайон”, который поставил Петр Фоменко, Алексей Эйбоженко пел под гитару “А тот, кто раньше с нею был”:

Но тот, кто раньше с нею был,

Меня, как видно, не забыл,

И как—то в осень,

И как—то в осень –

Иду с дружком, гляжу – стоят.

Они стояли ровно в ряд,

Они стояли ровно в ряд,

Их было восемь.

Золотухин тогда в Театре Моссовета пел:

Ходят соколы, в небе соколы,

Вьются—кружатся надо мной,

Возле берега над осокою,

Над широкою над рекой.

 

Ждут призывного крика—посвиста

От товарищей, от друзей,

Чтобы броситься, в битву броситься

Да на ворога стаей всей.

Золотухин был потрясен – это было другое, это было хоро­шо! Потом Валерию показали автора поразившей его песни, и ему также запомнился пиджак-букле – очень модный тогда. Валерий и Владимир вместе работали в «Антимирах». Оба были трогательно- молодые – по их тогдашним фотографиям никак не предугадать их судьбы.

Одновременно с «Антимирами» репетировались «Десять дней, которые потрясли мир», премьера которых состоялась двадцать четвертого марта 1965 года. Ставить спектакль по книге американского журналиста Джона Рида о революции 1917 года был поступок – до 1957 года «Десять дней» не переиздавались, так как в них было слишком много Троцкого. У Любимова это называ­лось «Народное представление в двух частях с пантомимой, цир­ком, буффонадой и стрельбой». Это был тот самый случай, когда Таганка начиналась с площади: перед спектаклем часть актеров, в том числе и Золотухин с гармошкой, в сценических костю­мах революционных солдат и матросов ходили перед театром – это производило необычайное впечатление, еще усиливавшееся, когда оказывалось, что билеты надо предъявлять не билетерам, а также революционным матросам в бушлатах и бескозырках. Матросы накалывали билеты на штыки своих винтовок, как про­пуска в Смольный в фильмах о революции.

«Десять дней» произвели фурор. Золотухин на фотографиях выглядит совершенно счастливым – так или иначе, но он причастен к этому! В «Десяти днях» он пел песню Вертинского «На смерть юнкеров» («Я не знаю, зачем и кому это нужно…»). Золо­тухин одет в костюм Пьеро, обычный костюм Вертинского тех лет. Может, таким образом Любимов хотел сказать, что это всего лишь Вертинский, иллюстрация, может, странным нарядом надеялся снизить пафос песни. В любом случае можно предположить, что вышло наоборот. На фотографиях Анатолия Гаранина, чуть ли не единственного фотографа, которому Любимов позволил сни­мать в театре, сохранился Золотухин-Пьеро; Гаранин, видимо, от­снял полностью всю песню и потом из множества кадров смонти­ровал, черно-белый шедевр, запечатлевший костюм, грим, жесты, мимику Золотухина. Фотошопа тогда не было. Подобные снимки делались методом многократного наложения кадра на кадр и пересъемки. Из фотографического лихачества такое не сдела­ешь – должно быть нечто большее. В апреле 1972 года Золотухин спел эту песню на концерте в одном из московских НИИ, кто-то записал ее (так и вижу этот магнитофон с бобинами и выносным микрофоном для записи). Я слышал эту запись, и когда Золотухин пел строчку «Целовала покойника в мертвые губы», забираясь на слове «целовала» выше-выше-выше, мороз подрал меня по коже. Он не делал из этого комедии – он пел так, что юнкеров становилось жаль. По тем временам это было больше, чем фронда – это была чистая идеологическая диверсия [Золотухин 1972].

В «Десяти днях» он среди прочих ролей играл ходока. Спек­такль играли так много и часто, что, по признанию Золотухина, он стер о сцену Таганки десять пар лаптей.

Весной 1965 года Театр готовил спектакль «Павшие и живые» – на стихи погибших и выживших поэтов Великой Отечественной. В финале спектакля на сцене зажигали Вечный огонь. Высоц­кий написал к «Павшим» песню «Солдаты группы “Центр”». Золотухин читает стихотворение «Сороковые-роковые», играет в новелле «Узники фашизма» поэта Мусу Джалиля. К девятому мая спектакль не успели отрепетировать. Требовалось разреше­ние цензуры, но Любимов надеялся на то, что раз все звучавшие в спектакле тексты опубликованы, то цензура против не будет.

Двадцать второго июня 1965 года спектакль сыграли для чиновников Московского горкома КПСС. Они должны были запретить «Павших», но так смеялись, плакали и аплодировали, что запретить не запретили. Но и не разрешили. Спектаклю предъявили претензии, что среди поэтов слишком много евреев (и предложили поменять Кульчицкого, который был русский, на Светлова, который вообще-то был как раз еврей), и, что еще серьезнее, «культ личности и фашизм поставлены на одну доску», то есть Гитлер и Сталин получаются одинаковыми палачами.

Писатель Константин Паустовский, уже тяжелобольной, в разговоре с Алексеем Косыгиным (сейчас разговор между пи­сателем и премьер-министром по поводу театра как-то трудно представить) попросил заступиться за Таганку, за спектакль, и на «Павших» вдруг приехал Анастас Микоян, тогда, если пересчиты­вать его должность на нынешнюю иерархию, президент страны. Он посмотрел спектакль, и после этого дела начали поправляться.

Четвертого ноября театр сыграл «Павших и живых» без раз­решения начальства, с новеллой «Чиновник» о писателе Эмма­нуиле Казакевиче, которую требовали снять по причине того, что слишком ярким вышел в исполнении Владимира Высоцкого образ энкавэдэшника. Официальная премьера состоялась восем­надцатого ноября, после того как театр снял «Чиновника» и сде­лал еще почти два десятка поправок.

Я слышал, как Золотухин читал «Сороковые, роковые» имен­но тогда, в 1965 году. Четвертого ноября, до премьеры, Вениамин Смехов, Борис Хмельницкий, Валерий Золотухин и Владимир Вы­соцкий выступали в Институте русского языка АН СССР. Удивительным образом сохранилась запись этого выступления. Смехов говорит: «У нас премьера», и женский голос (Зинаида Славина) добавляет: «У нас сегодня “Павшие и живые”». В «Сороковых, роковых» семь строф по четыре строки. Двадцать восемь стро­чек. Золотухин начинает просто-просто, но со строки «А это я на полустанке» его голос вдруг начинает лететь, захватывая с собой всех, а на строках «Да, это я на белом свете, Худой, веселый и за­дорный» Золотухин забирается уже и вовсе ввысь. Но на словах «И все на свете понимаю» Золотухин вдруг останавливает себя и слушателей, давая всем время понять, что вот это – «худой, ве­селый и задорный» – передышка, вспышка жизни между смертя­ми. «Как это было! Как совпало – Война, беда, мечта и юность!» «Война гуляет по России, а мы такие молодые!»

Спустя много лет по мотивам спектакля «Павшие и живые» Золотухин со своими друзьями Валерием Черняевым и Любовью Чирковой сделает поэтическое представление «Бери шинель, пошли домой».

«Павшие и живые» всего лишь четвертый спектакль нового театра, а слава его уже такова, что люди ночами дежурят у касс. Это шестидесятые – довольно благополучные экономически. Оче­редей за хлебом не было – но была очередь за зрелищами. Когда в июне 1965 года отменили премьеру «Павших», публике предло­жили ждать премьеру и пройти по этим билетам, или сдать их – никто не сдал. У главного входа постоянно были люди, как писал Золотухин «в большинстве женского, молодого состояния»:

«Они не теряют времени, читают учебники, целыми днями простаивают за бронью… Они любят нас, узнают, перешепты­ваются, покупают цветы. Это какая-то другая, почти штатная в своей постоянности, часть нашего театра».

Таганка становилась легендой, ее актеры воспринимались как мо­лодые боги. Писательница Елена Скульская, тогда девятиклассница, на весенних школьных каникулах в 1965 году приехала из Таллина смотреть спектакли Таганки. «До сих пор помню, как по скульптур­ной лепке лиц, по хищной собранности тел моментально узнавались артисты Таганки в вагонах метро. Мы ехали в театр одновременно – те, кто входил со служебного входа в гримерки за час до спектакля, и те, кто кружил у входа в театр в надежде выпросить, перехватить, вымолить, чудом добыть “лишний билетик”. И помню ту, с тревож­ной оглядкой, женщину, которая отвела меня за угол и продала за три рубля билет на “Доброго человека из Сезуана” в пятый ряд парте­ра», – вспоминает Елена Скульская [Скульская 2014:2:167].

«Антимиры», «Павшие и живые», «Жизнь Галилея», «Десять дней, которые потрясли мир» – Золотухин занят во всей «клас­сике» первых лет Таганки, однако, за исключением Грушницкого в «Герое нашего времени», это были не роли. Впрочем ролей не было ни у кого, или почти ни у кого. Спектакли ставились кол­лективным режиссером и игрались коллективным актером.

«Имя создателя этого спектакля – легион. Весь театр. Мы не называли имен авторов текста – их множество. В програм­мке только сочинителей песен названо семь. Мы не называли и актеров- исполнителей, ведь, кроме Губенко, все остальные игра­ют по четыре- пять ролей, как их всех перечислишь…» – пишет рецензент из «Советской культуры» в 1965 году о спектакле «Де­сять дней» [Бояджиев 1965:3]. Рецензент воспринимает театр как массу – что может быть обиднее для актера? Готов ли Золотухин затеряться в толпе, даже если эта толпа – Таганка?..

В это же время он снимается в кино. Без кино, без лица на афишах покорение Москвы выходило неполным. Золотухин осо­бенно остро почувствовал это в Быстром Истоке, куда поехал по­казать родителям молодую жену Нину. Ей, известной по фильму «Коллеги», устроили встречу в клубе как кинозвезде, с показом фильма.

Для села приезд московской киноактрисы был событие, на встречу пришла вся деревня. «Пыль поднялась, как крестный ход», – вспоминал Золотухин. Спрашивали, слушали, и будто ждали чего-то, «какого-то раскрытия, какого-то секрета».

Однако было и неприятное. Золотухин вспоминал: «Односель­чане замучили меня вопросами, почему я не снимаюсь в кино. Им было неудобно за меня, они хотели быть односельчанами кино­артиста. В краевой газете “Алтайская правда” появилось сообще­ние: “На отдых в деревню приехала известная киноактриса Нина Шацкая со своим мужем”. Просто со своим мужем, ни имени, ни фамилии» [Золотухин 2003–2004:1:185–186].

Это уязвило Золотухина – он решил непременно стать кино­артистом, чтобы в подобных случаях хоть фамилию писали. «Я, конечно, не объявил по радио о своем желании, но оно было кем-то услышано», – пишет Золотухин. Режиссер Владимир Наза­ров однажды зашел на Таганку, увидел Валерия во время репе­тиции и предложил ему роль в фильме «Пакет»…

Купить книгу на сайте Издательства «Весь Мир»