Сьюзан Дж. Винсент «Анатомия моды: манера одеваться от эпохи Возрождения до наших дней»

Разоблачение

 

Одним из следствий моды на костюмы, максимально закрывающие тело, было акцентирование внимания на те фрагменты тела, которые оставались обнаженными. В этих местах были собраны все мыслимые декоративные элементы, сконцентрировано все вожделение и отвращение, которые способна вызвать неприкрытая плоть. Теперь нам трудно это понять, но под испытующим взглядом зрителей особенную важность приобрели руки. Это хорошо заметно на портретах соответствующей эпохи: руки с тонкими длинными пальцами и белой кожей, зачастую изображенные на фоне темной одежды, неизменно приковывают взгляд. Зачастую акцент усиливался за счет позы сидящей модели или окружающих ее аксессуаров и обстановки: распространенным мотивом на портретах была зажатая в руке перчатка (иногда одна была надета на руку); часто модель держала что-нибудь в руке, теребила ткань или украшение, иногда делала указующий жест. Королева Елизавета гордилась формой и ухоженностью своих рук и применяла некоторые из перечисленных живописных техник в реальной жизни. «Она сняла перчатку и показала мне свою руку, — писал де Месс, — очень длинную, длиннее моей на три пальца». Пауль Хентцнер рассказывал, как Елизавета оказала ему любезность: она сняла перчатку и протянула ему руку для поцелуя. Ее «руки были тонкими, пальцы — длинными», и они «сверкали кольцами и украшениями». Позднее еще один иностранный гость при дворе говорил, что во время каждой аудиенции Елизавета снимала и надевала перчатки сотни раз, чтобы продемонстрировать свои красивые белые руки.

Форма и отделка перчаток того времени подчеркивала конусообразные, тонкие, узкие руки, которые считались идеалом красоты. У всех перчаток того времени, которые дошли до нас, были слишком длинные пальцы; они были гораздо длиннее, чем руки их владельцев. По характерным линиям износа можно заключить, что перчатки были длиннее пальцев на полтора-два сантиметра и кончики оставались пустыми. В паре перчаток, которые Елизавета подарила университету Оксфорда, средний палец достигает двенадцати сантиметров. Этот «удлиняющий эффект» подчеркивали декоративные швы, которые также вызывали обман зрения.

Красивые, ухоженные руки особенно ценились в XVI–XVII веках; впоследствии, немного отойдя на задний план, они не потеряли своей значимости. В середине XIX века авторы одного руководства по этикету еще рекомендовали дамам всегда носить перчатки, даже в помещении, поскольку это смотрится «весьма элегантно» и в то же время позволяет сохранить «нежность рук». В другой книге утверждалось, что за обеденным столом леди и джентльменам позволяется не снимать перчаток лишь в одном случае: если «их руки, по той или иной причине, находятся не в надлежащем состоянии, чтобы выставлять их на всеобщее обозрение»; сегодня подобное утверждение уже кажется немыслимым. Лишь в XX веке красота и изнеженность рук окончательно перестала иметь большое значение. Тело обнажалось все больше, внимание зрителей отвлекалось и рассеивалось; руки играли в визуальном конструировании телесного образа все меньшую роль; их символические функции переходили к другим частям тела.

Хотя участки кожи выше шеи и ниже запястья, благодаря вуалям и маскам, оставались открытыми, имелись и другие исключения из правил маскировки. Эти исключения чаще всего проявлялись в сфере женской моды: в те времена демонстрация тела, как и сейчас, была тесно связана с гендерной принадлежностью. Это были своеобразные окна в неизведанное, куски телесного ландшафта там, где, ткань, отступая, обнажала новые, ранее скрытые области, подобно морским волнам во время отлива. Масштабы открытий были, по нашим меркам, весьма скромными: могли обнажаться предплечья, спускалась ниже линия выреза на платье; дамы начали носить декольте. Подобные, не слишком большие вольности были допустимы в праздничных или торжественных случаях. В повседневной жизни такие платья не носили. Как напоминал читательницам в 1811 году журнал The Lady’s Magazine, приличной могла считаться разная одежда, в зависимости от времени суток. «Утром руки должны быть закрыты до запястий, а грудь — до горла». В вечернее время допускалось открыть руки немного выше локтя, «насколько позволит щепетильность»; шея и плечи также могли оставаться обнаженными.

Ограниченные собственными рамками и социальным контекстом, практики обнажения тела выше запястья и ниже шеи все равно привлекали к себе внимание и часто вызывали нарекания у консерваторов. Перемены были настолько микроскопическими, что каждый следующий «отлив» вестиментарной волны просто не мог остаться незамеченным. Джозеф Холл (1574–1656), первый епископ Эксетера, а впоследствии — Норвича, в своей проповеди предупреждал, что, выставляя тело напоказ, модное платье искушает и обольщает публику. «[Р]аспутные дамы», говорил он, приходят даже в церковь «с грудью, голой почти до пупка, с руками, <обнаженными> до локтя, и шеей, открытой до самых плеч» — речь идет о популярном в XVII веке широком и глубоком вырезе платья и моде на короткий рукав. Ранее, в 1605 году, Дадли Карлтон находил маскарадные костюмы королевы и ее придворных дам «слишком легкими и похожими на наряды куртизанок» — отчасти потому, что они обнажали руки «выше локтей». В 1653 году анонимный автор текста с очаровательным названием «Обличение скверных женщин» жаловался на тех, кто «выставляет голую шею и грудь на обозрение всему миру»; в 1678 году этой теме уделялось много внимания в трактате под названием «Справедливое и своевременное порицание обнаженной груди и плеч». Автор перечислил множество причин, по которым подобное «разоблачение», с его точки зрения, неприемлемо. Говоря словами Роберта Кодрингтона, «каждый день появляется новая мода, которая не прикрывает тело, а продает наготу».

Уже в следующем столетии, в 1713 году, The Guardian посвятил серию материалов шемизеткам (именовавшимся также «фишю» или «платок»), которые постепенно выходили из моды. Шемизетки — треугольные накидки из тонкой ткани, которыми женщины укрывали плечи и шею; спереди они крепилась к лифу. Джозеф Аддисон (ил. 2) писал в нескольких выпусках издания, что платья стали настолько открытыми, что «теперь, говоря, что у дамы красивая шея, мы подразумеваем множество соседствующих <с ней> частей тела». «Отказ от шемизетки, — продолжал он, — сделал его <вырез> еще больше, так что женская шея нынче занимает почти половину тела». Примерно через двадцать лет «современную женскую моду выставлять напоказ обнаженные груди и плечи» порицали уже в первом выпуске журнала The Gentleman’s Magazine. Время от времени издание возвращалось к этой теме, пытаясь отговорить дам от стремления «открывать свои прелести». Однако настоящее беспокойство журналистов вызывали вечерние платья с завышенной талией и глубоким вырезом, вошедшие в моду в первой четверти XIX века (ил. 10). В 1804 году один из них высказывал опасения, что этот «голый вид» грозит «свержением всех моральных устоев нашей страны». Прибегнув к аргументам с не вполне понятным кровосмесительным подтекстом, автор живописал, как мужчины, возбужденные видом своих модно одетых — или раздетых — сестер и матерей, неудержимо пускаются в «развратные кутежи». Другие комментаторы открыто заявляли, что в современных нарядах приличные и благородные дамы стали похожи на обычных проституток и прожигательниц жизни. Улица Бонд-стрит, по свидетельству одного журналиста, превратилась в «лондонский рынок, где выставляют и продают модниц».

Как видно, подобные жалобы и возмущение новой модой часто грешили преувеличениями и обнаруживали пристрастие к патерналистской идеологии, граничащее с женоненавистничеством. Аргументы, озвученные большинством критиков, напоминают печально известную логику «она сама напросилась». Между тем сегодня у нас есть постоянный визуальный доступ к обнаженному телу — и об этом следует помнить, прежде чем отметать даже такие жалобы как нерепрезентативные. Мы пресытились, забыли о том, какое впечатление производило слегка приоткрытое тело в те времена, когда обычно оно было полностью задрапировано. Речь идет не только о мире порнографии; сегодня чужое тело открыто для наших глаз и в обычной жизни. Одежда, оставляющая обнаженными икры, бедра, живот, межъягодичную область — вполне обычное явление, и людей в таких костюмах легко встретить на улице. Индустрия развлечений и реклама подразумевают еще более откровенное разоблачение, не говоря уже о том, что мы можем законно созерцать обнаженные тела бесчисленного множества незнакомых людей, просто отправившись поплавать в местном бассейне. Между тем людей, которые ассоциировали наготу с интимной близостью, шокировал вид голых женских рук, области декольте или даже верхней части спины в общественных местах. По крайней мере эта модная новация привлекала к себе внимание и требовала обсуждения.

Воспоминания современников позволяют нам хотя бы частично представить, какие чувства вызывала эта незначительная демонстрация обнаженного тела. Даже те мемуаристы, которые не испытывали преувеличенного негодования к новой моде, а проявляли к ней интерес, ощущали отчужденность и дискомфорт. Например, в 1597 году посол Генриха IV описывал королеву Елизавету в эффектном платье из белой и малиновой серебряной парчи, с рукавами, в которых сквозь прорези виднелась подкладка из красной тафты. У платья был очень высокий стоячий воротник, а внутренняя часть была украшена рубиновыми и жемчужными подвесками. Как писал де Месс, Елизавета «оставила платье открытым спереди, и можно было разглядеть всю ее грудь». Поскольку Елизавете в то время было шестьдесят четыре года, де Месс заметил также, что «грудь была несколько морщинистой». Почти за сорок лет до публикаций Аддисона в The Guardian Сэмюэль Пипс поссорился со своей женой. Явившись в полдень домой пообедать, он обнаружил, что она отрезала «кружева на своем лифе в районе шеи, почти до самых грудей — без всякого резона, повинуясь последним веяниям моды»⁷⁰. Учитывая, что Пипс любил развлечься на стороне, читатели его дневника могут усмотреть некоторую неловкость в том, что он был так сильно озабочен нескромным поведением жены.

 

Всего просмотров: