Татьяна Булатова «Мама мыла раму»

Татьяна Булатова

«Мама мыла раму»

 

Пашкова называет меня «Катюня» и думает, я, дура такая, не понимаю, что ей надо. Контрольные вовсю идут гороновские. Вот и вся любовь.

Ленка нормальная. Только грубая очень. И несчастная. Ей какой-то сапог прислали. Из армии. Там у нее парень. Она говорит, это письмо — «топчу тебя сапогом», то есть ты мне не нужна, потому что изменила. Мама не верит, что у Пашковой парень в армии. Я тоже не верю, но письмо видела. Правда — сапог. Хотя… Женька тоже не верит. Смеется: «черная метка какая-то»! Говорит, сама нарисовала. Ей-то что?!У нее — любовь. А я вот Пашкову понимаю! Мне тоже Андрей изменил. С этой дурой… Ну и ладно. Сколько их еще будет, сказала мама. А первая любовь — всегда несчастная, еще Пушкин говорил или Тургенев. Не помню точно… Зато вторая уже — нормальная. Как у людей…

 

У всех нормальных людей что-то с кем-то было. Тетя Шура носилась из подъезда в подъезд и кляла свою Ирку, на чем свет стоит, потому что экзамены впереди, а у нее — «шашни напропалую». И с кем? Сказать стыдно. С мужиком.

— Дождалась… — рыдала она у Самохваловых по нескольку раз на дню.

— Откуда мужик-то? — интересовалась Антонина Ивановна, протягивая Санечке стакан воды.

— Разве ж она скажет?! — убивалась Главная Соседка и обещала прибить дочь, чтоб перед людьми не было стыдно.

— Бывает… — философски рассуждала Антонина и радовалась, что Катька в последнюю неделю целыми днями сидит дома — на улицу не выгонишь. Читает.

— Вот смотри на меня, Тоня, — всхлипывала тетя Шура и вытирала нос. — Смотри и помни: не успеешь оглянуться, как твоя тебе скажет «Тебя не спросила!»

Катька высовывала голову из-за двери и корчила матери рожи, показывая, что больше не может слышать гневный монолог обманутой соседки.

— Закрой дверь! — сердилась Антонина и махала рукой.

Девочка послушно исчезала в дверном проеме, а Самохвалова терпеливо продолжала успокаивать безутешную  Санечку.

— Главное, чтоб детей не было, — говорила Антонина Ивановна, присоединившись к соседскому горю.

— Дете-э-э-эй? — изумлялась тетя Шура и входила в новый виток рыданий. — Господи, Тоня, ты думаешь, она того?

— Ничего я не думаю, — отказывалась от своих слов Самохвалова, а про себя именно так и думала.

Каждый день за стенкой Катька слышала Иркины вопли и тети Шурин визг. Его было так много, что девочка периодически затыкала уши, а потом жаловалась матери.

— Господи, Катька, — в сердцах заявляла Антонина. — Хоть бы у тебя детей не было. Видишь, сколько с вами проблем. Никакой жизни.

— А я-то тут при чем? — возмущалась девочка. — Я, что ли, замуж собралась?

— Только попробуй! — грозила ей Антонина. — Прокляну.

Услышав подобные речи подруги, Ева Соломоновна взвилась в воздух и просто увеличилась в размерах, раздувшись от негодования.

— С ума сошла, Тоня! Разве можно ребенку такие вещи говорить?

— Много ты понимаешь, Ева, — не сдавалась Антонина Ивановна. — Сидишь у себя в конторе, бумажки перекладываешь и думаешь, что все так же.

— Я такого не говорила, — возразила нотариус Шенкель. — А вдруг это любовь?

— Чего-о-о-о? — изумилась Самохвалова. — Какая такая любовь?

Катька с интересом посмотрела на Еву Соломоновну. А та, поймав на себе пристальный взгляд девочки, расправила плечи и повторила:

— Обыкновенная.

— Ну-у-у знаешь… — выдохнула Антонина.

— Знаю, — приняла эстафету Ева и отказалась сдаваться.

Спорили до хрипоты. Пока вновь не заявилась тетя Шура.

— Ну что?

— Ничего. Заперла и ключи забрала.

— Правильно, — поддержала ее Антонина и строго посмотрела на Еву.

Вышла Катька — все замолчали. Девочка прошествовала на кухню и, оглянувшись, поманила мать пальцем.

— Я есть хочу, — пожаловалась она Антонине Ивановне.

— Сию минуту, что ли?

— Я давно уже есть хочу. Сколько можно об одном и том же разговаривать? Пусть домой идут.

Женщины, словно услышав Катькины слова, дружно засобирались. Тетя Ева прошла на кухню, обняла младшую Самохвалову и прошептала той в ухо: «Не обращай внимания, бат». Санечка подозрительно посмотрела на них, но ничего не сказала. Кроме рыданий, изо рта ничего не вылетало. Катька высвободилась из Евиных объятий и со скучающим видом уселась на табуретку, Антонина вышла в прихожую проводить подруг.

— Мама, — поинтересовалась Катя. — А почему у тети Евы детей нет?

— Откуда им взяться-то? Она же замужем никогда не была.

— Ну и что?

— Как это «ну и что»? А откуда дети-то берутся?

Катька презрительно посмотрела на мать, подозревая ту в слабоумии:

— Ну не у всех же они оттуда берутся. У нас в классе многие без отцов растут. Это называется «неполная семья». У нас с тобой, между прочим, тоже неполная семья.

— Это с какой стати-то? — не согласилась Антонина Ивановна.

— С такой, — грустно продолжала рассуждать Катя. — У тебя тоже нет мужа.

— Ну у меня-то он был. А у Евы не было отродясь.

— Почему? — продолжала настаивать девочка.

— Откуда я знаю почему? Может, страшненькая она была в молодости. А может, невезучая просто.

— Как я? — уточнила Катька.

У Самохваловой сжалось сердце:

— С какой это стати?

— Ну ты же сама говорила: кто меня замуж возьмет? Страшненькая. Больная.

— Я-а-а такое говорила? — вытаращила глаза Антонина.

— Ты, — подтвердила девочка.

— Когда?

— Всегда. И вообще, мам, не в красоте счастье. Только не надо мне врать сейчас. Я все понимаю: ты же своего Петю не за красоту полюбила? Он же страшный!

— Никакой он не страшный.

— Страшный! — притопнула ногой Катька. — Даже Пашкова сказала, она тебя с ним видела.

— Когда это она меня с ним видела? — распушила перья Самохвалова.

— Вчера, — оборвала ее дочь и замолчала.

Антонина, пойманная с поличным, покраснела, а потом выпрямила спину, взметнула недавно обновленные кудри и с вызовом произнесла:

— Ну и что?

— Ничего, — спокойно обронила девочка. — Врать не надо. Я же вижу.

— Что ты видишь?

— Все, — уверила ее Катька и вышла из-за стола.

Ночью Антонина Ивановна не сомкнула глаз: она вроде и сама хотела поговорить с дочерью, но потом, когда удобный момент выдастся. Посадить вот ее рядом и сказать честно: так, мол, и так, хочешь — казни, хочешь — милуй. Стареет ведь твоя мама, сколько еще ей жизни осталось. Может, даже про здоровье добавить, что нужно это женщине, чтоб нравиться, и все такое. И не надо замуж выходить. Потому что смешно, в пятьдесят три-то года. Можно дружить, отдыхать вместе ездить, праздники отмечать. Опять же, материально не так тяжело. Где гвоздь прибить, где сумку донести. Одним словом, как хочешь, Кать, а скрывать я больше не могу и не хочу, иначе, что это за жизнь-то такая.

Вот так и хотела сказать, да не успела. Пашкова эта, как сорока, на хвосте принесла.

Утром, проводив дочь в школу, позвонила Еве на работу.

— Нотариальная контора, — поприветствовали ее в телефоне. — А Евы Соломоновны нет. Заболела.

— Заболела? — не поверила Антонина Ивановна и тут же бросилась звонить на домашний.

— Ничего не заболела, — опровергла нотариус Шенкель худшие предположения Антонины. — Слесаря жду.

— А врать-то зачем? — изумилась Самохвалова.

— Ну ты же врешь… — легко вынесла приговор Главная Подруга Дома.

— Я-а-а? — возмутилась второй раз пойманная с поличным Антонина.

— Ты… Я тебя видела.

— Понятно, — не стала оправдываться Антонина Ивановна. — А чего ж молчала?

— А чего говорить? Не маленькая уже. Значит, надо.

— Да! Надо! — с гордостью подтвердила Самохвалова и почувствовала себя гораздо лучше.

— Ну, надо, значит, надо, — спокойно отреагировала Ева Соломоновна и переспросила на всякий случай: — А ты чего хотела, Тоня?

— Уже ничего, — буркнула подруга и повесила трубку.

«Никому ничего объяснять не обязана! — неистовствовала Антонина Ивановна, расхаживая по квартире из одной комнаты в другую. — Ни-ко-му ни-че-го!» Да и что могла объяснить страстная Самохвалова старой деве Шенкель?! Что у нее голова кружится от запаха мужского пота? Что сердце выскакивает и в груди так ломит, аж страшно становится? Что в животе сосет, когда она то самое, мужское, чует? Разве она это поймет?! А может, про старость ей рассказать? Как страшно, как одиночества не хочется, как в зеркало смотреть обидно. Как дочь растет, и другие красавицы бегают. И еще хотелось прокричать ей, Еве, как много еще в ее теле нерастраченной любви, ненужной детям, не материнской! И как мучает ее эта любовь, не способная излиться вовне. Как терзает и требует повиновения. «Слушай меня!» — кричит она ей и заставляет вопреки всему смотреться в зеркало, шить платье и даже думать, не порадовать ли его чем-нибудь этаким. Много что ли он со своей этой Наташей видел?

Но рассказывать Еве это было нельзя, Катьке — тем более, а Санечка ни о чем, кроме как об Ирискином позоре, думать не могла. «Вот и попробуй не врать!» — извинила себя Антонина и поклялась остаток жизни прожить так, как ей хочется.

«Я тогда тоже буду жить, как мне хочется», — пригрозила Катька невидимому врагу и на какое-то время успокоилась.