Ульф Старк «Пусть танцуют белые медведи»

Глава шестая

Я смотрю на мир новыми глазами, засыпаю с головой, полной пены, и отвечаю на телефонный звонок с Северного полюса

 

Никогда в жизни не сделать им из меня пай-мальчика! Так я решил, едва проснулся на следующий день после этого поганого праздника. Голова просто разламывалась.

Но я и представить себе не мог, что меня ждет впереди!

Вечно я пляшу под чужую дудку! Уже через пару дней мы сидели с Торстенсоном на диване, он обнимал меня за плечи, а перед нами на полированном до блеска журнальном столике лежала груда учебников, которые я в жизни не открывал. Пока на улице валил снег, я невпопад отвечал на Торстенсоновы вопросы. А он только посмеивался, словно это его ужасно веселило. Он был не из тех, кто легко сдается.

 

Лолло все время околачивалась поблизости. Я психовал, потому что спиной чувствовал на себе взгляд ее зеленющих глаз. Она не пропускала ни одного моего идиотского ответа. Стоило мне промямлить хоть слово, как тут же раздавалось ее фырканье.

 

Я вообще ничегошеньки не знал.

 

Ну и пусть: нечего ей надо мной смеяться!

— Неужели ты надеешься хоть что-то ему втемяшить? — не выдержала Лолло. — Да он же полный придурок! Вообще ни бум-бум!

Меня эта ее фразочка так взбесила, что я из последних сил напряг мозги. Но и это не помогло. Чем больше я старался, тем большим идиотом себя чувствовал. Когда я пытался читать, буквы и цифры пускались в пляс по бумаге. Я выпучивал глаза, чтобы заставить их стоять на месте.

 

— В чем дело? — спросил Торстенсон. — Ни в чем, просто у меня глаза такие.

 

Тогда-то он и смекнул, что у меня слабое зрение, и потащил меня к окулисту. Там мне всеми возможными способами проверяли глаза.

 

Когда мы вернулись, Лолло уже и след простыл.

 

Она укатила к своей маме до конца рождественских каникул. Я заявил Торстенсону, что не стану корпеть над книжками и отвечать на его вопросы, если эта девчонка будет торчать в той же комнате. Он меня понял. И прямо всё ей выложил. Тогда она живенько собрала свои вещички и умотала к мамуле.

 

А мы с Торстенсоном оставались вдвоем, пока мама была на работе. Постепенно я привык к тому, что он то и дело хлопал меня по спине, привык заниматься за журнальным столом и вообще к моему новому дому. Я здорово умею привыкать ко всему. И все это время я старался не думать о том, о чем мне думать не хотелось.

 

— Ну вот, теперь осталось только немного подшлифовать.

 

— А-а-у-у, — захныкал я.

 

— Тебе надо научиться точно выражать свои мысли, — наставил меня Торстенсон. — Язык — это самое главное.

Он говорил как наша школьная библиотекарша, она заявлялась в класс с кипами книг, которые невозможно было читать, пускалась в разглагольствования о языке, и, похоже, всерьез считала, что мы не в состоянии говорить по-шведски.

 

— О-ойе! — запротестовал я.

Торстенсон деловито склонился надо мной. Он был весь в зеленом. Утреннее солнце проникало сквозь тонкие белые хлопковые занавески, которые мама нагладила, и отражалось в стеклянном шкафчике с орудиями пытки. Я с открытым ртом сидел в кресле, а на груди у меня болталась дурацкая бумажная салфетка. В углу рта свешивалась слюноотводная трубка, она то и дело присасывалась к щеке.

 

— Конечно, нам еще придется поработать, — сказал Торстенсон. — Но все будет хорошо. За последние дни ты здорово подтянулся.

 

— Йо-ом, — согласился я.

И верно. Фразочка Лолло о том, что я-де полный придурок, задела меня за живое. Я ей еще покажу! Я мысленно представил себе тех, кто все эти годы считал меня полным нулем. Таких было немало. Но прежде я не обращал на них внимания. Тогда у меня был отец. А теперь мне захотелось доказать им, что мы с отцом не хуже других.

 

— Теперь можешь прополоскать рот, — сказал Торстенсон.

 

Я выплюнул изо рта множество мелких крошек. Торстенсон там вдосталь поскоблил и счистил зубной камень. Когда я осушил стакан, он снял с крюка сверло бормашины, натянул на него резиновый валик, по вкусу напоминавший мятные таблетки, и принялся водить им по зубам.

 

— Вот так, — заключил Торстенсон, — теперь готово. Он повесил сверло на место и выключил лампу. Я провел языком по зубам. Я не узнавал собственный рот! Все было ровно и гладко.

Что он там такое сделал? Маме он удалил темный зуб, который так нравился отцу, а на его место поставил белый фарфоровый. Так что с ангельской улыбкой было покончено.

 

— А теперь давай-ка съездим в город, — предложил Торстенсон. — Пора тебе посмотреть на мир новыми глазами.

 

— Ладно, — согласился я и вымученно улыбнулся мятными зубами.

 

Поезд метро с ревом и скрипом мчался к центру города. Какие-то мальчишки кинули снежок в окно, мы с Пнем и Данне тоже когда-то этим развлекались. Я смотрел сквозь снежные разводы на снег, падавший на припорошенные крыши. Мы ехали через ЭнскедеГорд мимо бойни, на которой работал отец. Но была суббота, так что его там не было.

 

Я смотрел на знакомое здание и понимал, что не скоро его снова увижу.

 

Мы ехали забирать выписанные мне очки.

—  Никак не могу понять, — проговорил Торстенсон.

—  Что?

—  Как никто прежде этого не заметил!

—  Чего?

—  Да что у тебя зрение не в порядке. Просто возмутительно! — Торстенсон выкрикнул это так громко, словно решил, что я и глухой к тому же.

 

— А, это, — протянул я.

— Не удивительно, что у тебя все не ладилось, — проворчал Торстенсон.

 

Он посмотрел на меня тем влажным взглядом, который появлялся у него всякий раз, когда он задумывался, как несладко мне жилось прежде. Ему и впрямь было меня жалко. Я догадывался, что он во всем винит отца.

 

— Бедняга! — вздохнул Торстенсон. — Хорошо, что наконец нашелся тот, кто это заметил.

 

Когда Торстенсон принялся говорить, что у меня не в порядке зрение, я поначалу и не понял, о чем это он. Я-то думал, буквы и цифры у всех так прыгают перед глазами. Как изображение в нашем стареньком черно-белом телевизоре.

— Неужели тебе ни разу не проверяли зрение? — не унимался Торстенсон.

— Что-то не помню, — соврал я.

 

Но я все отлично помнил. Уж не знаю, как мне удавалось выкручиваться. Не пойдешь ведь и не станешь просить: выпишите мне очки.

 

Торстенсон внимательно меня оглядел.

— Пожалуй, надо подобрать тебе и другую одежду, — заметил он в конце концов. — Раз уж мы все равно выбрались в город.

— Да ладно, ни к чему это.

— Пригодится, — возразил Торстенсон. — Но первым делом — очки.

 

Окулист оказался пузатым бородачом в белом халате, у него была курчавая шевелюра. Он отступил на шаг и при этом едва не сшиб стенд с оправами.

 

— Ну, — протянул врач, склонив голову набок. — Как ты себя в них чувствуешь?

 

Это было потрясающе!

 

Теперь я видел каждый волосок, торчавший из ноздрей окулиста. А когда я повернулся к Торстенсону, его борода почти уткнулась мне в нос. Все словно приблизилось, сделалось яснее и приобрело пугающую четкость. Даже я сам. Я посмотрел на себя в зеркало, и отражение показалось мне более реальным, чем я сам себя представлял.

 

— Замечаешь разницу? — поинтересовался Торстенсон.

 

— Есть малость, — признался я.

Я стоял у зеркала, пока Торстенсон расплачивался и беседовал с врачом из оптики, и размышлял о том, как очки могут преобразить внешность.

 

— Знаете что, — спохватился вдруг Торстенсон, — не могли бы вы выписать ему справку?

 

— Какую справку? — не понял окулист.

— Для школы. Что ему надо сидеть на первых рядах. Из-за зрения.

— Ну, теперь в этом нет нужды, — улыбнулся врач.

— Это никогда не помешает, — возразил Торстенсон.

 

И он добился-таки этой справки!

Потом настал черед одежды.

Мы обошли уйму магазинов в поисках подходящего прикида.

Елку в «НК»1 спилили вместе со всеми красными пакетами, а гирлянды сняли. Кажется, мы обошли все отделы, кроме разве часов и нижнего белья.

 

В магазине было жарко и тесно. Я все еще не привык к очкам и все время боялся, что врежусь в кого-нибудь. Я вконец вымотался, а Торстенсон, наоборот, все больше воодушевлялся.

 

Мы купили несколько пуловеров, две пары брюк, короткую куртку и пиджак, три рубашки, два галстука и пальто. Торстенсон заставил продавцов прочесать полсклада. Он щупал ткани и громко отпускал замечания.

 

Все вещи были ужасно дорогие и неудобные. Совсем не то, к чему я привык.

 

Но Торстенсон лишь довольно кивал.

— Отличненько! — заявил он и выудил свою кредитку.

 

Никогда еще я так не влипал.

— Ну, а теперь пойдем и подзаправимся хорошенько, — объявил Торстенсон, когда с покупками было покончено. — Мы это заслужили.

 

Но мы еще пробродили целую вечность. Заходили в маленькие магазинчики с мягкими коврами, где нас встречали продавцы с жесткими взглядами. Ей-ей, мы не пропустили ни одной дорогущей лавки. Ноги подо мной подгибались, словно на мне были сшитые на заказ модные штиблеты из свинца. На самом деле это были итальянские ботинки, которые уже начали промокать.

 

Мы были обвешаны пакетами. В маленьком пластиковом мешке я нес свою старую забракованную одежду.

 

— Теперь надо головой заняться, — заявил Торстенсон, когда мы поели.

 

Он выдул облако ядовитого дыма из своей сигареты — прямо мне на голову.

 

— Это будет непросто, — хмыкнул я.

Я-то решил, что он это о том, что у меня в башке! Но Торсенсон поволок меня в парикмахерскую, где было полным-полно цветов в горшках, сверкали огромные зеркала и сновали поджарые парикмахеры.

 

У паренька, который за меня взялся, был хвостик на затылке и серьги в ушах. Я уселся в кресло, которое указал мне парикмахер, и он принялся рассматривать мои непослушные вихры. Они уже успели немного отрасти, но все же для хвоста были еще коротковаты.

 

— Ну, как тебя подстричь? — спросил парень. — Да мне все равно.

 

Это было чистой правдой. Мне уже все было по барабану. Я так измотался, что у меня не было сил обсуждать мою внешность.

 

Я откинулся на спинку и спрятался под пластиковой накидкой, словно это был спальный мешок. Из динамиков рвалась музыка и смешивалась с лязганьем ножниц и урчанием бритвенных машинок. Если закрыть глаза, казалось, будто это сверчки или шмели. Я и не стал открывать глаза. Парень с хвостом принялся массировать мою черепушку, отчего все мысли словно вспенились, и казалось, их можно было смыть душем. Я сам не заметил, как заснул.

Мне снился летний луг, на котором гудели насекомые, а цветы источали аромат, похожий на запах мусса для волос.

 

Я проснулся, лишь когда парикмахер похлопал меня по плечу.

 

— Ну как — годится? — спросил он.

 

— Конечно, — пробормотал я спросонья, пытаясь разглядеть себя в зеркале.

 

Но меня там не было. Я исчез!

 

Перед зеркалом сидел какой-то незнакомец в моих новых брюках и лакированных ботинках, только нос у него был такой же, как мой старый.

 

— Я их немного осветлил, — сказал парень с хвостом. Я не сразу сообразил, что это я сижу перед зеркалом и это о моих волосах идет речь.

Я будто бы и впрямь полежал на том летнем лугу, который мне приснился, и от этого мои волосы выцвели и словно растрепались на ветру. Они действительно шикарно смотрелись.

 

— Тебя не узнать, парень! — подбодрил довольный Торстенсон, когда я снял накидку и натянул пальто.

 

Я осторожно кивнул, боясь растрепать прическу. — А теперь мы можем ехать домой? — спросил я.

 

Да уж, с меня было довольно!

 

Мне не хватало моего утраченного лица. Я уже стал бояться, что, задержись мы еще немного, и нос тоже исчезнет. А мне бы хотелось его оставить — как память.

 

— Да, теперь можно и домой возвращаться, — согласился Торстенсон.

 

— Что скажешь? — спросил Торстенсон, когда мы вернулись.

 

Мама неуверенно посмотрела на меня. — Ну, не знаю, — пробормотала она.

 

Она вертела меня и обнимала. Пожалуй, ей все же хотелось, чтобы я остался прежним. Ей, как и мне, непросто было свыкнуться с моей новой внешностью.

 

Хотя, конечно, было здорово распрощаться со всем этим старьем, раз уж все равно ничего не будет как прежде.

 

Вот только все менялось слишком быстро. Я не поспевал за этими переменами. Казалось, что меня словно забыли в одной из этих примерочных.

 

Мне захотелось поскорее подняться к себе наверх со всеми этими пакетами, но тут зазвонил телефон. Мама взяла трубку.

 

— Да, подожди, я его сейчас позову, — сказала она. Я сразу догадался, кто это. По голосу.

 

— Это тебя, Лассе, — позвала она. — Твой папа.

Я опустил пакеты и медленно пошел к телефону, а сердце колотилось как ненормальное. Я не виделся с ним с тех самых пор, как мы переехали к Торстенсону.

 

— Алло, — промямлил я.

— Привет, Лассе! — сказал отец. — Как дела?

 

Казалось, что голос доносится откуда-то издалека. Например, с Северного полюса. Это был печальный голос, который пытался казаться веселым.

 

— Да так.

— Может, заедешь как-нибудь? — спросил отец. — Сходили бы в кино или еще куда.

— Не выйдет.

— Почему это, черт побери, не выйдет?

 

В телефонной трубке затрещало, словно голос не мог пробиться сквозь снежные сугробы, которые намело на крыше. Мне захотелось, чтобы он еще что-нибудь сказал.

 

— Почему? — спросил он снова, когда я не ответил. — Что, мама не хочет?

— Не-ет, — протянул я.

— Так что же? Или это ТОТ ТИП?

 

Он имел в виду Торстенсона.

— Не-ет. Просто я себя неважно чувствую. Поэтому. — Ага, — пробормотал папа. — Тогда поправляйся скорей.

— Ладно. Постараюсь.

 

Я и на самом деле паршиво себя чувствовал, так что завалился на постель прямо в одежде.

 

Пакеты совсем смялись. Я водрузил их на письменный стол и боксировал с ними, так же, как когда-то с тушами на бойне. Лупил по ним, пока на глаза не навернулись слезы и я уже не видел, куда бить.

 

Тогда я включил магнитофон. «I feel so bad»2, — запел Элвис.

 

Я достал папину старую губную гармошку и попробовал подобрать мотив. Но ничего не вышло. Я не мог дышать правильно. Мне постоянно не хватало воздуха. Но я упражнялся, пока звуки гармоники не заглушили голос, который звучал у меня в голове.

 

1 Самый большой универмаг в Стокгольме.

2 «Мне так плохо».