Валерия Нарбикова «Равновесие света дневных и ночных звезд»

IV
От нас осталась видимость нас, Чящяжышын сколотил состояние на нас, чтобы увековечить нас в памятнике нам. Нас руками не трогать, не щипать, не колупать нас, смотреть на нас, изучать нас. От нас остался памятник нам, которому не уйти от нас, и он принадлежит нам. И кто за нас, тот будет за нас и без нас, а кто против нас, тот за нас и не будет. Пусть нам говорят про нас, что нас нет в памятнике нам, поносят нас, пусть изнасилуют нас надписями на нас, отсекут конечности нам, чтобы не узнать нас, и приставят новые нам, чистят зубы нам и поливают нас; золотые коронки, мраморная шея и грудь, и гипсовые тапочки годятся нам, и пусть три метра нас, и две тонны нас послужат нам, атас, кто не видит, что из памятника нам выпирает бездна нас, ни венки, ни искусственные цветы для нас, ни корзины, набитые тряпичным дерьмом, не нужны нам, веселая картинка с хороводом скамеек не для нас, с классикой голубей на макушке, с негативом снежных масок, нас можно размножить дагерротипным путем и другим путем, наделать голограмм, отснять и отпечатать, чтобы вы подавились нами, расцеловали нас в памятнике нам, чего хлынули к нам, когда от нас остались только формы, чего прилипли с газонами и фонтанами к нам, чтобы нам в рот стекал ручеек из водопроводного крана, руки не мыть, не пить, не сорить на нас. Зато нас лижут собаки, нас, потому что нас по горло в памятнике нам, а какие еще памятники нюхают и лижут собаки? Никакие не нюхают и не лижут, и кто сотворил нас, тот пусть и расхлебывает нас, а нам плевать на то, где нас нет. Менты охраняют нас, лимитчики, все до одного хотят жить в Москве, Третьем Риме, продают себя в рабство в Риме, чтобы потом выкупить себя на свободу и жить через пять лет в кооперативной квартире. Так они хотят нас охранять или хотят жить в Москве, Третьем Риме? Все равно! Вон, катит весна, листья лезут прямо на глазах, каждый лист вылезает по миллиону лет, этот процесс охватывает и жизнь Ивана Грозного, который уже четвертый по грозе, и других, пропустив зрелость и увядание, и сезонные явления в жизни птиц и зверей.
Наша квартира — не наша, она, квартира-музей, работает без передыха, каждый день — сегодня, даже в понедельник, выходной день, потому что все большие специалисты, которые изучают нашу жизнь, могут только сегодня, а завтра не могут, завтра каждый из них должен быть самолетом у себя на родине, поездом, куда ночь езды, электричкой — всего несколько часов, пешком — в десяти минутах ходьбы, говорят на нашем языке, потому что, изучая жизнь объекта, лучше всего говорить и думать на языке объекта, на пушкинском языке, на тургеневском, на языке Толстого и Достоевского, они пьют день и ночь за могучий русский язык, чтобы сохранить его чистоту. Русская литература — это вещь, и русская жизнь — явление, сказать почему? А только у русских литература смешана с жизнью до пассива и актива, и писатели — всегда актив, а героини всегда пассив, живых женщин нет. Все мужчины хотели бы иметь дело только с Наташей, Сонечкой и Таней Лариной, начиная с детского сада — с золотой рыбкой, идеальной женщиной, а все женщины зато с самим Пушкиным, Толстым и Достоевским. Мы гуляем по ночам, по гостям, мокнем под дождем — от памятника к памятнику, которые сидят, стоят и мокнут под дождем, гуляют каждый напротив своей квартиры-музея, нет — чаще напротив отдельных квартир, чаще — напротив ресторанов; облепленные табачными киосками, отрезанные от улиц шоссе, напротив светофоров, чтобы легче переходить улицу на зеленый свет. Даже под землей, в метро, мы среди своих, и там памятники — в спортивных майках и трусах, физкультурники, атлеты, большие писатели, от кого торчит голова, кто по пояс, кто в полный рост.
Холодно. Прошел мужик и оглянулся на парочку, так нельзя ходить по улицам, так обнявшись. Сана и Отматфеян ходят по улицам так обнявшись с утра, руки окаменели от холода, могут отвалиться. «Позвони еще раз». В телефонной будке на стеклах цветы из снега, в следующей точно такие же, но погрязней. «Не пришли?» — «Не-а». Туда, куда они звонят, должны прийти, чтобы их впустить, чтобы потом уйти и их оставить. «Надо было сразу ключ взять». — «Надо было». Теперь мост и река. Наверху мост, внизу река. Река длинная и кривая, вся в льдышках, из нее нельзя
пить, вся в жирных пятнах, вон мусор поплыл… Пролетела тень птицы. «Давай еще позвоним». Никого.
Руки мраморные от холода, деревянные ноги. Тогда
домой. Там Чящяжышын, он думает о нас. Он так хорошо думает о нас, что неделю ест одни макаронные рожки, потому что все его деньги съедает памятник нам. Полно людей, они скапливаются под фонарями и в магазинах, греются. «Можно попробовать еще одно место, — сказал Отматфеян, — но я не гарантирую». — «Туда нужно звонить?» — «Да пошли так».
— А что хоть за место? — спросила Сана.
— Даже смешно сказать.
— А чего смешного-то?
— Сама увидишь.
Пока они шли, было не очень-то смешно, потому что уже хотелось скорей прийти, позвонили в дверь полуподвала, стало совсем не смешно, никто не открывал, между зоопарком и планетарием: искусственные звезды, искусственные звери в клетках, некуда деваться. Нет, шевелится кто-то за дверью, кто-то потоптался и спросил: «Кто?» — «Открой», — сказал Отматфеян. Им открыли. Хозяин явно смотрел и не узнавал. К томже было темно. «Не узнаешь?» — спросил Отматфеян. «А-а, — сказал хозяин, — заходи». — «Я не один», — сказал Отматфеян и пропустил Сану вперед. — «Заходите», — сказал хозяин. Он зажег свет, и стало смешно. Торчали гипсовые физкультурники, в дверях лежали их отбитые руки и ноги, медведь, наполовину прикрытый тряпкой, обязательный бюст Вольтера (причем здесь Вольтер?), в тазике с сырой глиной копошились сперматозоиды, еще не развившиеся до физкультурников, медведей и Вольтеров. «Вон туда проходите», — а сам пошел отмывать руки. Комнатка ничего, куда они прошли, здесь и не пахнет творением, кровать, шкаф, унитаз, не включенный в сеть: в роли ночного столика, прикрытый сверху дощечкой. Хозяин появился вовремя, накинул скатерть на унитаз и полез в форточку за съестным. Из сетки он достал холодец, который кристаллизовался на морозе, по нему можно было изучать структуру льда, слегка начиненного мясом. «Да мы сыты», — сказал Отматфеян. Можно в магазин сбегать, там шампанское, но без медалей, тогда лучше пиво, а пиво что, с медалями? Конечно, у хозяина есть имя, которое ему дала мама; для чего даются имена таксисту и билетеру, хозяину, к которому мы пришли в гости, чтобы лучше их запомнить? тогда не будем давать имя ни водителю автобуса, который нас вез, ни хозяину, чтобы лучше их забыть. А он все еще здесь, даже без имени, сидит и ест свой холодец, который сверкает на усах. Пошел ставить чай, пошел за чайником, Отматфеян пошел вслед за ним. Отматфеян шепнул ему одно волшебное слово, и хозяин стал по-быстрому сворачиваться, ему, оказывается, уже давно пора быть в одном месте, где его давно ждут, и ему неловко, но он должен сейчас нас покинуть. «На минутку», — позвал хозяин Отматфеяна. — «Понял, — сказал Отматфеян, — на гвоздике». А когда будем уходить, закинем ключ в почтовую щель, ему мастерская до следующего вечера не нужна, вообще никогда в жизни не будет нужна, так ведь только на пять минут зашли, тогда и хозяин только на пять минут вышел погулять, до булочной и обратно. Распрощались. «Быстро ты его обработал», — бьется сердце, может выскочить, у каждого с собственный кулак, «вот это да! какое у тебя сердце, как двинешь им!», — солнце взорвалось, когда, всегда, нам взрыв светит и греет, это «ба-бах» уже сверкает миллиарды световых лет, не подлетишь даже со скоростью света, только со скоростью взгляда, у которого скорость
больше, «помада на трусах», — «пускай», первозданный лес, вот так зарождалась жизнь в тазиках, под сырыми тряпками, вот так, чтобы еще завтра можно было поправить у объекта живот, если не нравится, мазнуть по ноге, оттяпать лопаткой лишний жир, «пойдем», — «куда?» — «пошли покажу». Бассейн, подобие бассейна, чтобы месить глину или чтобы принимать грязевые ванны, ни то, ни другое, чуланчик с бассейном на-
полнился паром от горячей воды, которая живо наполнила бассейн, воды по шею, все условия, чтобы замесить друг друга и слепить, как надо, произвести целое потомство, оплодотворить все тазики и горшки, «сюда вставай», — «что?» — «встань сюда», — «выключи воду, не слышу», — «ты моя». Так можно свариться от такой температуры, «включи холодную воду», — «что?» — «выключи совсем горячую». Среда сопротивляется, вода, «плыви ко мне», — теперь — за. «Хочется курить», — «все хочется», — «пойди принеси».
Отматфеян вышел на сушу, чтобы принести равномерно покрытый глиняным пушком, скинул свои тыщи лет, которые были сейчас не нужны, «ты почему сейчас так на него смотрела?» — «на кого?» — «на этого атлета», — «на какого?». В углу атлет, пропорциональный до мозга костей своим мозгам и костям. Отматфеян втянул живот, чтобы его туловище было пропорционально ногам, «ты хочешь с ним?» — «с кем?» — «тебе хочется с атлетом?» — «ты сам хочешь с медведем», — «только с тобой», — «с медведем». Отматфеян вытащил Сану из бассейна, чтобы она дозрела на берегу, подсохла, вот она, возня на суше, «я выбью из тебя медведя и атлета, поняла», — «прекрати», — «у тебя страсть к полу вообще, будь кто угодно, в том числе и я», — «перестань», — «я только один из объектов пола», — «ты меня так убьешь», — «я тебя так убью, ты любишь пол как таковой, вообще мужской, и меня как представителя», — «тебя одного», — «врешь», — «правда», — «ты не любишь этого атлета?» — «ненавижу», — «а медведя?» — «нет», — «только меня?» — «да», — «что — да?» — «люблю только тебя», — «врешь!» — на кафельном полу, в собственной луже, из которой прямо на глазах лезет целое человечество, как на дрожжах.