Вера Мильчина «Французы, нарисованные ими самими. Парижанки»

Альфред Нетман ВЕЛИКОСВЕТСКИЕ ВДОВЫ
Перевод Ирины Хасановой

Оставим в стороне тех заурядных великосветских вдов, чей портрет насмешливое перо и язвительный карандаш выводили уже не раз. Займемся лишь чертами, свойственными нынешней эпохе, а не избитыми образами, которые не раз встречались и еще встретятся в любые времена. К чему писать то, что уже было написано, говорить о том, что уже было сказано, и рисовать портрет, правдивый во все века, а дату под ним выставлять сегодняшнюю? Что проку изображать великосветскую вдову из маленького городка, которая проводит весь день напролет за вязанием, а вечером направляется в местный свет, где ее ждут радости злословия и прелести игры в бостон, позволяющей испытать на себе катастрофы и революции всех мастей: пиковые и трефовые, бубновые и червонные? Велика ли заслуга засыпать невинными эпиграммами вдову из Маре, которая посвятила свою одинокую старость заботе о никому, кроме нее, не нужном мопсе и знается только с этим угрюмым животным, ее рабом и тираном, ее баловнем и жертвой одновременно? Вместо того чтобы срисовывать потешные фигуры, на которые наложило свой отпечаток безжалостное время, остановимся на двух типах, которые резко выделяются на общем фоне, потому что явились на свет лишь в XIX веке; изобразим великосветскую вдову низвергнутую и вдову преображенную. Революция, в чье горнило попали и глина, и золото, и брильянты, и грязь, свергла с пьедестала и лишила достоинства первую, но очистила и возвысила вторую. Именно о том, как нынешняя эпоха изменила великосветскую вдову, хотелось бы нам рассказать, ведь революция действует точно так же, как пламя, которое, сплавив воедино разнородные металлы, создало коринфскую медь. Яростный огонь творит новые характеры, меняет привычные роли, смешивает стихии и являет нашему взору небывалые сочетания. Не знаю, доводилось ли вам встречать вдову маркиза де Доримена[1]. Некогда то была великолепная, очаровательная женщина, полная ума, но ума того рода, что опасается доводов рассудка даже больше чумы; женщина из числа тех, которые, лишь только разговор заходит о здравом смысле, отвечают, как Каин про Авеля: «Разве я сторож ему, Господи?» Жизнь ее прошла в том блистательном, беззаботном окружении, что на исходе XVIII века отдавалось танцу на краю пропасти исступленно и весело, не обращая ни малейшего внимания на волны революции, подступающие к берегу. К чему, позвольте спросить, было ей думать о завтрашнем дне? День нынешний был таким безоблачным, веселым и упоительным, Ривароль блистал остроумием, не уступал ему и повеса Шансенец, который даже за пару минут до смерти был готов разить огнем эпиграмм лезвие гильотины[2]. И где это видано, скажите на милость, чтобы вальс не длился вечно, а благоуханию роз наступал конец? То наговаривают злые языки, а педанты и философы им вторят. Время идет вперед только на часах, империи рушатся только в учебниках истории, старость, не станем спорить, существовала во времена наших бабушек, но в наш век все совершенно переменилось! Так думала — во всяком случае, если судить по ее поведению — Сидализа[3] де Доримен. Еще недавно она рукоплескала «Безумному дню» Бомарше[4] и разучивала танцевальные па для предстоящей кадрили, как вдруг нагрянула революция, грозная и суровая наставница, и занесла кровавую руку над миром, сотканным из газа и шелка, бархата и цветов. Годы, предвещавшие лишь благополучие и веселье, уступили место временам суровым и горьким, и жизнь тех, коим суждено было нежиться на ложе лепестков розы и жасмина, размололи кровавые жернова Террора. Сколько испытаний! сколько бедствий, несчастий, лишений, страданий! А меж тем красота блекнет, годы идут, молодость уходит, теряются друзья, семья и прелести, появляются морщины, в волосах проступает седина, и вот она уже вдова, и вот она уже великосветская старуха. Увы, именно так: старуха. Но годы и несчастья состарили Сидализу лишь снаружи, внутренний ее мир они не изменили. Тяготы революционных времен нисколько не облагородили ее, несчастья — ничуть не возвысили. Так как на долю ее выпало множество трудных обстоятельств, в которых, чтобы противостоять жестокому ветру невзгод, если не вырывающему с корнем, то пригибающему к земле, требовались строгие принципы и безграничная сила духа, она сгорбилась и не раз пожертвовала достоинством; великое искусство сохранять благородство в бедности и не опускаться в своих несчастьях до уровня толпы осталось ей недоступным. Сущность характера Сидализы — это потребность в движении, страсть к переменам, суетливая праздность и отсутствие цели; Сидализа жаждет страстей, возбуждения, удовольствий, иначе говоря, жизни со взлетами и падениями, жизни бурной, в которой день завтрашний не похож на день вчерашний и в которую постоянно врывается посторонняя суета. На многотрудном жизненном пути великосветской вдове, низвергнутой с пьедестала, приходилось вращаться в самых разных обществах, вплоть до очень дурного — за отсутствием хорошего, а между тем дурное общество подобно скверной стряпне: оно оставляет после себя едкий, тошнотворный запах. Поскольку вдова испокон веков обожала лесть, в старости она отыскала на самых нижних ступенях социальной лестницы то, что в юности находила на вершине. Ей всегда нужно было кому-нибудь покровительствовать: чем хуже делалось ее собственное положение в обществе, тем ниже становилось положение ее креатур. Ей пришлось смириться с тем, что ее окружают люди, готовые многое отдать за счастливую возможность съесть скверный обед, люди, ставшие от лишений безмерно покладистыми и согласными на любые унижения. Невзгоды сделали свое: низвергнутая великосветская вдова принадлежит разом тому миру, из которого вышла, и тому, в который вошла; из великолепного языка того высшего общества, в котором она вращалась некогда, и низкого языка того общества, которое окружает ее сегодня, она составила для себя третье, свое собственное наречие, вобравшее в себя черты первого и второго. Когда она говорит, то кажется, будто слышишь письмо госпожи де Севинье, переписанное и подправленное служанкой. Низвергнутая вдова не до конца еще забыла хороший тон и изысканные манеры салонов, как не до конца освоила дурной тон тех обездоленных людей, с которыми ей приходится иметь дело ежедневно; так что в личности ее, равно как в речах и мыслях, в одежде и облике, в чувствах и поступках, есть что-то бесформенное, двусмысленное и противоречивое. Не днями, а минутами меряет низвергнутая вдова свои метаморфозы: она то высокомерна, то подобострастна, то горда, то раболепна, то возвышенна, то пошла, то элегантна, то заурядна, то остроумна, то глупа, то очаровательна, то отвратительна. Беседа с ней то и дело переносит вас из салона старых времен в нынешнюю привратницкую. Она создает невообразимые сочетания и неслыханные комбинации: держится то как придворная дама, то как простонародная гадалка, роняет слова, напоминающие то о Версале, то о самом подозрительном табльдоте. Она подобна аристократическому особняку, на стенах которого проступили пятна, а сам он постепенно обрел черты меблированных комнат. Что же до ее туалета, то он чудесным образом гармонирует со всем ее естеством. Он сочетает в себе небрежность, граничащую с нечистоплотностью, и изысканность, граничащую с кокетством. Великосветская старуха всегда поддерживает тесные сношения с модной торговкой, чтобы что-то продать той в трудную минуту, или что-то купить у нее в пору процветания. Модная торговка для вдовы — покровительница, спасительница, советчица, почти что подруга. Именно в ее подержанном арсенале низвергнутая вдова находит выцветшие туалеты и поблекшие уборы — руины элегантности, предназначенные для украшения другой руины, — закопченные перья, почерневшую на балах позолоту, помятый газ, пожелтевшие от времени кружева, видавшие виды кашемировые шали. Но в какую бы нужду ни впала низвергнутая вдова, ее страсть к элегантности все равно прорывается наружу. Ножка ее всегда остается ножкой герцогини; как бы неприглядно она ни была одета, обута она всегда, как Золушка, а гордится своими ножками куда сильнее.

Приверженцы филологии утверждают, что, изучая язык, можно познать историю народов, подобно тому, как Кювье открыл в многообразии земных слоев подземную летопись нашей планеты. С отдельными личностями дело обстоит точно так же, как и с народами: за лицом и языком низвергнутой вдовы встает ее история, в которой счастливые дни чередовались со скверными, блаженство — с катастрофами, благородные мысли — с сомнительными чувствами, добрые дела — с недостойными поступками. Не грянь революция, великосветская вдова, маркиза де Доримен, сохранила бы солидное состояние и блестящее положение и продолжала бы играть ту роль, которую до нее уже исполняли многие женщины. Она была бы вдовой деятельной и неуемной: разъезжала бы в карете и хлопотала за бесчисленных просителей, надоедала министрам, не давала покоя канцеляриям, ревностно защищала все нововведения, всегда спешила замолвить слово за какого-нибудь интригана, просителя или прожектера; тотчас загоралась бы от любой эксцентричной идеи, веря, прежде всего и превыше всего, в возможность невозможного, встречала всякую безрассудную прихоть с распростертыми объятиями и неизбежно становилась крестной матерью всем воздушным замкам в делах научных и политических, от фантазий Калиостро и чанов Месмера до финансового плана Ло[5]. Но обстоятельства судили иначе. Почти полностью разоренная революцией, низвергнутая вдова во времена Директории возвратилась во Францию, где от покойного мужа ей осталось не больше двенадцати или пятнадцати тысяч ливров дохода, но, как в этом можно было убедиться в Люксембургском дворце во времена Барраса[6], а вскоре и в Мальмезоне[7], живость воображения и непомерная суетливость ее не оставили. Позднее пожирающей ее лихорадке потребовалась новая пища, ведь оказалось, что лишившись денег, она задыхается, как птица под куполом пневматической машины; ей душно, ей нужен воздух, она ищет его везде и всюду. Чем заменить придворный театр, сцена которого для нее теперь закрыта, и тот деловой круг, вход в который отныне замурован? Из какой гавани отчалить? Каким ветром наполнить парус? И вот в скором времени низвергнутая вдова открывает для себя океан случайностей, на котором не так давно поставили крест наши законодатели, — лотерею[8]. Лотерея, сулящая возможность угадать четыре цифры[9], притягательная и недостижимая, как далекая река Миссисипи; лотерея, что еще в недалеком прошлом держала во всех кварталах Парижа свои грязные и зловонные конторы, лавочки удачи, освещенные тусклым светом фонаря, за мутным стеклом которого брезжил обманчивый лучик надежды, — лотерея сделалась отдушиной для этой женщины. И пусть не упрекают нас в том, что, взявшись рисовать портрет современницы, мы заговорили о зле, оставшемся в прошлом. Было бы так же невозможно рассуждать о низвергнутой вдове и не упомянуть о лотерее, как описывать жизнь Александра Македонского и не упомянуть о сражениях при Арбелах и при Иссе[10]. Тридцать лет своей жизни низвергнутая вдова посвятила лотерее и, с тех пор как ее закрыли, тоскует по ней, как по любимой подруге, которую безжалостно убили злые люди. Страсть, которая так велика, что пережила даже свой собственный предмет, страсть, составляющая саму сущность этой женщины, — это страсть к игре, иначе говоря, поклонение неведомому, обожествление случая, которое помогало хозяевам этих недавно закрытых заведений наживаться на людском легковерии.

Итак, перед низвергнутой вдовой открылись бескрайние просторы расчетов и комбинаций; она подсчитала, сколько получит, угадав одно, два или три числа, и через эту низкую грязную дверь проникла в мир иллюзий, где горизонт отступает по мере того, как к нему приближаются; она научилась видеть в засаленном, замаранном листе бумаги замки и высокоствольные леса, великолепные кареты и роскошный особняк и раздвигать бесконечно широко границы узкого и тесного царства реальности. Она не просто игрок в лотерею, она игрок во всей красе. В ней нет ничего от простой любительницы игр, бросающей в бездну несколько жалких монет, заработанных потом и кровью, или от той, что каждую неделю приносит в лотерейную контору дань, добытую домашними кражами. Низвергнутая вдова — игрок великий. Из ящика ее секретера в кассу продавца лотерейных билетов переходят золото и банковские билеты. Она не просит у лотереи подаяния, нет, она объявляет ей войну. Вдова не может не сорвать банк, ведь расчеты ее так точны, действия так уверены! И вот она продолжает колдовать над ставками, удваивая, утраивая, учетверяя их, и бросать золото в бездонную пасть этих гибельных заведений, как бросают навоз в землю, желая ее удобрить.

Видите эту изможденную женщину, которая, кутаясь в рваную шаль, сидит на своем убогом ложе в бледном мерцающем свете хилой лампы и устремляет тревожный взор на разложенные на столе засаленные карты? Должно быть, перед нами гадалка из пригорода или из отдаленного квартала старого Парижа? Ничего подобного: в грязном, мрачном жилище вы видите женщину благородного происхождения, одну из тех блестящих королев салонов и балов, чья прелестная головка, украшенная цветами, в былые времена не оставляла равнодушным ни одно сердце. Перед вами низвергнутая великосветская вдова: такой сделала ее игра. Завтра ей предстоит многим рискнуть, и, по своему обыкновению, вдова обращается к одному случаю, чтобы узнать, что назавтра готовит ей другой. Женщины называют это «погадать на счастье». Вглядитесь в ее лицо: это лицо игрока, озаряющееся при виде червонного или трефового валета! Вдова так страстно желает быть обманутой, что расставляет капканы на самое себя и привязывает крючок к леске, чтобы завтра наверняка проглотить его. Что же здесь странного? Ведь начатая низвергнутой велико светской вдовой грандиозная партия сулит ей славное будущее. Когда она разорит лотерею до нитки, ее ждут великие, необыкновенные дела: для начала надо скупить все фамильные земли, распроданные государством, затем восстановить замок предков, разрушенный молотом революции, возродить прежнее великолепие родного дома и вдохнуть в него новую жизнь, да мало ли еще дел: отстроить церковь в деревне по соседству с замком; учредить больницу, дать приданое молодым бесприданницам: ведь в глубине души низвергнутая вдова очень добра, а вдобавок ее наивная хитрость заключается в том, чтобы под благовидным предлогом сделать Всевышнего своим союзником и потребовать у него самый крупный выигрыш, если же ее расчеты не оправдаются, то свалить на Господа вину за все неосуществленные добрые дела. У низвергнутой вдовы большие планы: помочь деньгами ближним, одарить дальних, искупить грехи своей семьи безграничной щедростью и даже врагов своих уничтожить благодеяниями; есть лишь одна вещь, о которой она не задумывается, ибо по природе своей низвергнутая великосветская вдова об этом задумываться не способна, — оплата собственных долгов. Пусть не удивляет вас, что вдова любит лотерею, что отдала ей свое золото, доход и состояние, как отдала бы свою плоть и кровь. В лотерее соединилось все то, что раньше мог дать вдове ее вес при дворе, блестящие связи, знатность рода, сметливость и острый ум. Лотерея — волшебная палочка, с помощью которой вдова сможет претворить в жизнь все свои фантазии и грезы, завершить все начинания, оживить призраков, наконец, изменить мир, исходя из своих симпатий и антипатий, капризов и страстей. Входя в лотерейную контору, чтобы сделать ставку, низвергнутая вдова всякий раз чувствует себя королевой. Она всемогуща, властна и влиятельна, в ее распоряжении все судьбы — собственная, ваша и всего ее окружения, ведь теперь она покупает самое ничтожное, но притом самое неисчерпаемое из всех богатств — надежду. Ловите миг удачи, подавайте великосветской вдове свои прошения. Она примет их со свойственным ей благородным величием. Просите всего, чего пожелаете, она не откажет вам ни в чем: вознаградит от своих будущих щедрот целомудренную любовь бесприданницы, многообещающие идеи достойного человека, надежды юноши. Ведь именно сегодня она окончательно разорит лотерею. Это «сегодня» было вчера, это «сегодня» — день нынешний, это «сегодня» повторится и завтра. Долгое время из всех городов мира для нее существовали только четыре: Лион, Страсбург, Бордо и Париж. Время для нее измерялось тиражами, а в неделе было лишь четыре дня: когда колесо фортуны крутилось в Париже, Лионе, Бордо и Страсбурге. Повторю еще раз: не стоит удивляться тому, что низвергнутая вдова любит лотерею. Она любит ее, как мать любит болезненного хилого ребенка, из-за которого она не досыпала ночей, сходила с ума от страха, не знала покоя; как молодая женщина любит мужчину, для которого многим пожертвовала. Чем больше великосветская вдова проигрывает в лотерею, тем больше она ее любит: ведь чем больше она проигрывает, тем больше лотерея ей должна. Но если бы любовь ее сводилась лишь к этому, низвергнутая великосветская вдова была бы не более, чем простым игроком: она же любит лотерею главным образом потому, что та должна вернуть ей утраченное положение, превратить ее из великосветской вдовы низвергнутой во вдову влиятельную и уважаемую, позволить не жертвовать более своим достоинством, вывести из того положения, которое кажется ей унизительным и оскорбительным в те краткие моменты, когда она прислушивается к голосу разума; должна вернуть ей превосходство над теми, кто ниже ее по происхождению, уважение иностранцев и авторитет в глазах детей, сделать из нее знатную даму, какой она была раньше: королеву и госпожу для своих, которую боятся и почитают чужие и которой покоряется все и вся. Вот почему низвергнутая вдова любит лотерею. Игра для нее — источник волнений и грез, воплощение всех надежд и воскрешение всех воспоминаний. Стоит ей вообразить, что она угадала два или три числа, и вот уже она наделяет себя всевозможными добродетелями и безграничным могуществом, примеряет роль великодушной благодетельницы и преисполняется от этого величайшей гордостью; она умиляется собственной доброте и порой в глубине души даже упрекает в черствости друзей, недостаточно пылко благодарящих ее за дары, которые она преподнесла им в своих мечтах, и за их благополучие, которое ей пригрезилось.