Владимир Блохин «Жандарм литературной республики. Н.К. Михайловский: жизнь, литература, политическая борьба»

ГЛАВА 3.

«ЭПОХА БЕЗВРЕМЕНЬЯ»: ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ

О причинах разногласий между Волынским и Михайловским, видимо, следует сказать особо. Причиной, лежащей, так сказать, на поверхности явлений, была, без сомнения, взаимная неприязнь. Столкнулись две сильные личности: кумир молодежи, чье емкое слово порождало и уничтожало множество молодых дарований, мастер журналистики, и крайне амбициозный молодой критик, стремящийся сказать именно собственное, свое слово в литературе.

Писательница Эмилия Пименова, дружившая с Михайловским, так характеризует Волынского: «Я познакомилась с Волынским у Александры Аркадьевны, которая почему-то почувствовала к нему жалость и взяла его под свое покровительство… и она же попросила за него Николая Константиновича, бывшего в то время членом редакции “Северного Вестника”…

– Он был такой бедный, скромный студент и казался изголодавшимся, – говорила нам Александра Аркадьевна…

Она всегда заступалась за него, когда на него нападали. К Николаю Константиновичу Волынский сначала относился весьма почтительно, но Николай Константинович холодно отклонил его заискивания. Вообще, Николай Константинович с трудом выносил его, считая лжецом и лицемером. Молодежь, возмущавшаяся полемическими статьями Волынского, поддерживала враждебное отношение к нему Николая Константиновича. Дело дошло до того, что однажды Николай Константинович, придя на один из журфиксов к Александре Аркадьевне и здороваясь со всеми, не подал руки Волынскому…».

– Можете вы мне объяснить, что это такое? Чем был вызван такой поступок Николая Константиновича? – говорила она очень возбужденная, рассказав мне, как было дело. – Бедный Флексер готов был провалиться сквозь землю…

– Он в отчаянии, говорил, что останется только утопиться после такого оскорбления! – продолжала волноваться Александра Аркадьевна. – Понимаете, литератор, которому Михайловский не подал руки, ведь он заклеймен теперь!

Коллизия, однако, была разрешена тем, что А. Давыдова и Е. Пименова организовали встречу Флексера с Михайловским. «На другой день Николай Константинович, придя ко мне вечером, рассказал, что Флексер был у него и сильно волновался, то бледнел, то краснел, и вытирал пот с лица. Он как бы раскрыл свою душу, исповедывался перед Николаем Константиновичем, рассказал ему всю свою жизнь и даже сообщил такую подробность, что он хотел быть девственником, потому что стремится к идеализму, и мечтал посвятить свою жизнь борьбе за идеализм и исканию новой красоты.

– Я не могу сказать, чтобы он говорил плохо, но очень напыщенно, и, в сущности, все, что он говорил, никакого отношения не имело к инциденту, из-за которого произошло наше свидание, – сказал Николай Константинович, – все-таки он был жалок, и, чтобы покончить с этими тяжелыми минутами, я протянул ему руку….»

Хотя ситуация была исчерпана, но примирения не произошло. Ибо причины разногласий были более основательными. Сам Аким Волынский в своей «Книге Великого гнева» так объясняет природу этих разногласий: «Мне хотелось как можно яснее показать, что критика должна быть выведена на совершенно иную дорогу, должна опираться на идеи философского, а не утилитарно-политического характера…». «Наиболее ходкие передовые идеи журналистики представляли по отношению к истинному русскому искусству – к Пушкину, Гоголю, Достоевскому – какую-то почти враждебную силу и давали материал только для яркой публицистики… При этом приходилось полемизировать против авторитетных преданий русского материализма – в лице Чернышевского, Писарева и других столпов русской критики (выделено мной. – В.Б.) – и против господствующего в журналистике позитивизма, ошибочно принимавшегося за логическое основание для либеральных и даже радикальных стремлений».

Можно сказать, что Волынский замахнулся на самое святое тогда, на «наследие шестидесятых». Этого, конечно, Волынскому никто бы не простил. Волынский бросал вызов самой эстетике 1860-х годов. Характеризуя методы публицистической деятельности Михайловского, Волынский справедливо отмечал: «При неизменной радикальной политической окраске, его публицистика представляется чем-то более высоким, чем простая и обыкновенная публицистика других писателей, потому что она никогда не ограничивается своим прямым предметом, а всегда задевает так или иначе разные выспоренные вопросы… Кажется, что над рассматриваемыми “злобами дня” открывается какое-то небо, простор смелых чувств. При этом в публицистических статьях Михайловского более, чем в каких-либо других его работах, особенно выступает полемическая сила этого автора, направленная не столько на прямую схватку с врагом, на открытый бой с ним, сколько на разрушение его репутации перед публикой – какими бы то ни было средствами, не исключая клеветы и циничного высмеивания с грязными намеками. Такими именно полемическими орудиями Михайловский постоянно побивал людей, стоящих гораздо выше его по серьезности ума и глубине литературного таланта, – даже такого человека, как Толстой, не говоря уже о разных деятелях современной молодой литературы, которая недвусмысленно оценила его научный метод и его литературные приемы. Но как бы то ни было, публицистическая деятельность Михайловского, рассчитанная именно на вкус толпы, окружающей каждого журналиста, создала ему аудиторию многочисленных и рьяных приверженцев. Это один из самых популярных публицистов России за последнюю четверть века, которого давно уже захлестывают, но все еще не захлестнули волны новых идей…» В глазах Волынского Михайловский не был выдающимся критиком. Суждения Волынского резки, радикальны, но во многом справедливы.

«В качестве критика Михайловский является типичным резонером. За сорок лет журнального труда, продолжающегося и поныне, он изверг из себя немало литературных характеристик. Но характеристики эти… показывают неумение всматриваться в самый процесс художественного творчества, в кристаллизацию идейных настроений… Михайловский пишет и о малых, и о великих талантах, обо всем, что делается в текущей литературе, но его расценка талантов производится по тому же “субъективному методу”, т.е. согласно с требованиями политической передовитости “Отечественных записок”. Так именно оценил он мощную работу Толстого, которая, конечно, не может уложиться в прокрустово ложе либеральной программы… Так именно оценил он и Достоевского… Гениальное изображение человеческой души, с происходящей в ней борьбой злых и добрых начал, воли и божества, совершенно не замечено и не понято критиком. Держась своего “субъективного метода”, он не заглядывал и не считал нужным заглядывать в ту метафизическую область, куда был постоянно устремлен орлиный взгляд Достоевского… Талант Достоевского определен им как “жестокий талант”. Странное, дикое определение писателя, который сквозь злую механику жизни постоянно созерцает умиляющий свет высшей правды. Не менее опрометчивы и, быть может, еще более самонадеянны разные другие литературные характеристики Михайловского – характеристики Тургенева, Лескова, Ибсена, Ницше. Все это разбирается одинаково верхоглядно, с высот незабвенного радикализма “Отечественных записок”, с запальчивой полемикой на все фронты современности, – хлестко, балагурно, с неизбежным задиранием всех неприятных Михайловскому людей, с неизменным острословием самодовольной натуры, не сходящей со своего славного поста. Какой-то непреклонный жандарм литературной республики (курсив мой. – В.Б.), браво стоящий на платформе перед проносящимся мимо него поездом новейшей идейной истории».

В этой связи уместно упомянуть об одном любопытном разговоре Михайловского с Пименовой, которой он рассказал о приемах критической деятельности. «Я рассмеялась, вспомнив, как он однажды сказал мне, что рецензии должны быть написаны “веселыми ногами”.

– Что это значит? – спросила я.

– Легко, остроумно, язвительно, – отвечал он.

– Но вы в своих полемических статьях бываете порой слишком язвительны и даже, пожалуй, выходите за пределы допускаемого вами самими.

Я добавила это довольно нерешительным тоном, я боялась его рассердить, но он добродушно ответил:

– Я это сам сознаю… иногда».

Это «иногда» тем не менее было системой в творческой жизни Михайловского. Подчас это било по людям, которые желали сотрудничать с Михайловским или даже сотрудничали с ним, но в конечном счете все возвращалось на круги своя. Стена непонимания и вражды вставала между людьми. В этой связи хотелось бы привести несколько красноречивых примеров. Придется несколько забежать вперед, на время оставив спор Михайловского с Волынским.

Петр Петрович Перцов был одним из тех, кто прошел «школу обаяния» Михайловского. Талантливый литератор, он стал сотрудничать с «Русским богатством» и скоро понял, что исходные принципы Михайловского в литературной критике неплодотворны. «В моем радикальном правоверии уже с самого начала стали появляться трещинки… В спорах из-за статьи о русской критике для меня уяснилось, что по одной дороге с Михайловским я далеко не уйду. Главный – и в сущности даже единственный тогда – пункт расхождения (пока прикрывавший собой все остальное) был вопрос об искусстве. Критерий элементарного утилитаризма запирал все пути к сколько-нибудь сложному разговору в этой области».

Так, Михайловский на предложение Перцова опубликовать на страницах журнала стихи «угостил» поэта отказом – «не подходит»! «Как меня разозлил этот отказ, тем более что я вижу в нем отражение все того же тупого непонимания искусства и все тех же глупых аршинов, на которые меряют наши светила всякое литературное произведение… Я уверен, что и наша неудача есть предвестник этого столкновения и произошла именно вследствие того, что я имел неосторожность несколько высказать Михайловскому сущность моих взглядов на искусство. Да что я говорю – высказать: я спорил с ним самым отчаянным образом и по совести скажу, что он не вышел из этого спора победителем. Более того – он прямо уклонился от предложенного мною дальнейшего разъяснения вопроса, т.е., попросту говоря, поджал хвост… В таких спорах Михайловский, действительно, как-то терялся и заминал разговор. Я думаю теперь, что в эти минуты он особенно остро ощущал дефектность своей литературно-идейной позиции: “про себя” он, конечно, давно перерос наивности и крайности направленческого утилитаризма (ведь ему было не двадцать лет, как Писареву), но “позиция” обязывала “хранить традиции”».

Петр Перцов «расплатился» за отсутствие идеологической правоверности. «В “Русском богатстве” долго не могли забыть моей “измены”. В 1895 г. Н.К. Михайловский напечатал о моих тогдашних изданиях (“Молодая поэзия” и “Письма о поэзии”) статью, непропорциональная грубость которой непонятна, если не знать этой закулисной стороны дела: тут сводились домашние счеты», – вспоминал Перцов.

Итак, для Михайловского в его деятельности как критика решающую роль играли не собственно эстетические вопросы искусства и литературы, а следование утилитаризму. Искусство подчинялось задачам жизни, целям политической практики. Именно в этом проявлялся «субъективный метод» в критике. Михайловский видел свою задачу в защите «направления», в следовании традициям идейной чистоты. Он в большей степени был идеологом, нежели критиком. Отсюда вытекала его априорная идеологическая предвзятость, его нетерпимость к представителям иных программ и лагерей.

Приоритетность идеологии, политической злобы перед искусством составила ему небывалую популярность; эта популярность зиждилась на актуализации вопросов литературы, была понятна широким слоям общественности, но нисколько не помогала понять явления литературы и крупнейших ее представителей. Не в этой ли правде, правде, неприятной для народника, коренилась неприязнь к Волынскому, безапелляционно бросившему вызов кумиру?

Волынский был, пожалуй, прав и в другом: он объяснил феномен Михайловского общими историческими условиями развития отечественной журналистики. «Ни в одной стране журналистика не играет такой роли, не имеет такого значения для умственной жизни общества, как в России. Юридический строй, не допускающий здесь классификации общественных сил по идейным партиям с теми или другими жизненными программами, сделал журналистику единственным поприщем, на котором встречаются самые различные человеческие интересы. То, что, по своему характеру, должно было бы стать предметом практической борьбы, является в России только предметом для теоретического обсуждения в журналах и газетах. При этом разные тяжелые внешние обстоятельства лишают писателей возможности высказать свои мысли на практические темы в простой публицистической форме, им несвойственной, – под видом литературной критики, научно-философских рассуждений и даже беллетристики. Говоря о русской журналистике, нужно помнить о том, что ее писательские силы постоянно совершают двойную работу, постоянно преследуют цели, не имеющие непосредственного отношения к самой литературе, а потому не могут развиваться с надлежащей естественностью и простотой».

Подводя итог спору Волынского и Михайловского, следует подчеркнуть: истина в данной связи была на стороне Волынского, а не Михайловского. «Направленство» с его идеологической монополией на истину, непримиримость к политическим оппонентам – все это не оставляло места для свободного критического творчества. Конечно, с точки зрения идеологической правоверности, следования «чистоте учения» позиция Волынского казалась ущербной, поскольку шла вразрез со всей традицией радикальной интеллигенции. Еще бы! Какой-то малоизвестный критик-выскочка посмел покуситься на святое, на наследие шестидесятых! Но отвечало ли такое «направленство» собственно задачам художественного восприятия мира, задачам искусства? Да и можно ли было при таком монополизме мышления найти искомую социальную правду?

Купить книгу на сайте Издательства

Известный историк, специалист по изучению общественной мысли России конца XIX — начала XX в. д.и.н., проф. РУДН В.В. Блохин воcсоздает живой, нетривиальный образ «властителя дум» российской интеллигенции, «духовного отца» российской революции начала ХХ века Николая Константиновича Михайловского, писателя, редактора, литературного критика и социолога. Михайловский был яркой личностью, масштабной, сильной фигурой общественной жизни России своего времени, о котором при жизни были изданы сотни книг и брошюр, содержавших полярные оценки его идейной роли. О нем писали П. Лавров, В. Фигнер, В. Чернов, Г. Плеханов, В. Ленин, Н. Бердяев, П. Струве и др.

Опираясь на малоизученные архивные документы, автор показывает две стороны жизни Михайловского: интимную, почти неизвестную читателю, и общественную. Он показывает, что в личности Михайловского причудливо сопрягалась борьба за права и достоинство человека с нетерпимостью к представителям чужого лагеря, характерное для интеллигенции следование идейной догматике. Вел ли он страну к свободе, отыскивал ли верные пути социального счастья или, напротив, готовил почву для национальной катастрофы и разрушения старой России? Ответы на эти и многие другие вопросы – читатель найдет в этой книге.