Хайме Манрике «Улица Сервантеса»

Пока я во весь опор скакал по узкой, заросшей травой дороге, пересекающей Ла-Манчу, моими единственными проводниками были звезды на безлунном куполе неба. Равнина тонула во мраке. В груди, словно утлая лодчонка в шторм, металась ярость. Я пришпорил коня и хлестнул его плетью. Жеребец захрапел; дробные удары копыт о гальку нарушали сельскую тишину, отдаваясь в голове пульсирующей болью.
— Але, але! — Я все сильней стегал коня. Надо во что бы то ни стало обогнать судебного пристава и его людей.

Прошлой ночью я играл в карты в андалузской таверне. Антонио де Сигура — инженер, приглашенный двором для прокладки дорог, — довольно быстро спустил кругленькую сумму. В крови у меня было слишком много вина, а в желудке — чересчур мало пищи, и я решил удалиться, хотя удача была на моей стороне. Инженер настаивал, чтобы я дал ему отыграться. Получив отказ, он во всеуслышание спросил:
— И почему я не удивлен, Мигель Сервантес? Глупо ждать высоких манер от выходца из низкого рода!
Вокруг захихикали. Я вскочил, пинком выбив ножку стола, и решительно потребовал объяснений.
— Твой отец — вонючий еврей и бывший каторжник, — гаркнул Антонио. — А сестра — шлюха!

Схватив кувшин, я с размаху опустил его на голову инженеру. Стол перевернулся. При виде лица Антонио, залитого вином и кровью, я почувствовал, что кишки мои готовы опорожниться, не считаясь ни с местом действия, ни с наличием штанов. Дрожа, я ждал ответного движения де Сигуры. Он промокнул глаза платком — а затем вытащил из-за пояса пистолет. Как простолюдин я не имел права носить оружие. Но друг мой Луис Лара тут же выхватил шпагу из ножен и перебросил мне. И едва де Сигура навел на меня пистолетное дуло, как я всадил ему клинок в правое плечо.

Он рухнул на колени; из спины торчало уродливое багровое острие, разинутый рот напоминал огромную букву О. Едва он начал заваливаться на бок, как я выдернул шпагу и швырнул ее на пол. Молниеносность произошедшего потрясла меня самого. Народ тут же бросился прочь из таверны, крича: «Бежим, бежим, пока пристав не приехал!»

Я вышел из таверны и спотыкаясь — в голове все еще шумело вино — запетлял по сумрачным улицам Мадрида, словно заяц, преследуемый сворой голодных борзых. Я понимал, что этот опрометчивый поступок навсегда изменил мою судьбу: мечта стать придворным поэтом обратилась в прах.

Остаток ночи я прятался в доме друга, а наутро стало известно решение властей: я должен лишиться правой руки и на десять лет покинуть границы королевства. Меня не устраивало ни то ни другое. Но, останься я в Мадриде, арест и последующая экзекуция стали бы лишь вопросом времени. Я послал письмо Луису Ларе, где описал свое бедственное положение и попросил ссуду, чтобы выбраться из Испании. После обеда его слуга вернулся с тяжелым кожаным кошелем.
— Господин сказал, это подарок вам, дон Мигель, — объяснил он, пока я пересчитывал шестьдесят золотых эскудо. — Вам следует покинуть страну и не возвращаться как можно дольше.

Едва стемнело, я тайком оставил город. Позорное бегство! К тому же я навеки расставался с возлюбленной моей Мерседес. Никогда не оправиться мне от жестокой утраты первой любви. Какие бы страсти ни выпали на мою долю в будущем, ни одна из них не будет столь чиста и совершенна: разлуку с Мерседес я буду оплакивать до конца своих дней. Куда бы ни завела меня судьба, сколько бы лет ни отвел мне Господь, — никогда не найти мне другой женщины, соединившей в себе, подобно Мерседес, столько красоты, ума и скромности. Когда мы увидимся снова — если только нам суждена встреча, — она, без сомнения, уже будет замужем.

Я рассчитывал добраться до предместий Темблеке в Ла-Манче, отыскать там труппу актеров и фокусников маэсе Педро, отправиться с ними на юг, в Севилью, и наконец покинуть Испанию на борту корабля. Из-за границы я надеялся подать прошение о помиловании и в безопасности дождаться момента, когда буду прощен — или же когда происшествие забудется само собой. Впервые я увидел маэсе Педро, когда мне было семь лет. В то время наша семья жила в Кордове. Каждый год в конце весны его балаганчик останавливался под городскими стенами.

Меня сызмальства влекла мечта о путешествиях — хотя, конечно, я и вообразить не мог, что они начнутся столь внезапно и при столь печальных обстоятельствах. Но от одной лишь мысли о том, чтобы под карающим лезвием закона потерять руку — руку, которой я писал стихи, сжимал шпагу и ласкал лицо Мерседес! — меня терзала дрожь. Однорукий нищий, вынужденный побираться в чужих краях, я уподоблюсь тем старым, иссохшим рабам, что во множестве бродят по дорогам Испании. Им дали вольную, когда они перестали годиться для тяжелого труда. Один лишь помысел об этом гнал меня прочь с испанской земли. Покидая Мадрид, я поклялся, что перережу себе глотку, но не превращусь в беспомощного калеку.

В пути я провел почти всю жизнь. Отец был никудышным дельцом, а потому наша семья постоянно таскала жалкие пожитки с места на место, скрываясь от кредиторов и неизбежной долговой ямы. Я с детства усвоил, что рано или поздно мне придется проститься с любимыми учителями, новыми друзьями, улицами, которые были для меня площадкой для игр, домами, которые я привык звать своими… Слишком рано. Истинным домом мне служила запряженная мулом повозка, в которой семейство Сервантес кочевало от блистательных городов к нищим поселкам. Мы переменили столько мест, что я едва ли вспомню их все: Алькала-де-Энарес, где я появился на свет; Вальядолид, который мы покинули, едва мне сравнялось шесть; Кордова, приютившая нас на следующие десять лет; Севилья, где мы провели несколько замечательных зим, покуда нашу впавшую в ничтожество семью снова не приютила Кастилия и Мадрид.

В первую ночь изгнания мне вспомнилось, как мать, устав от нашей кочевой жизни, ворчала: «Мы не лучше цыганского табора. Эдак мои дети вырастут ворами и потаскухами. Ваш отец перестанет гоняться за радугой, только когда его кости сгниют в земле!»

Я утешался лишь тем, что быть поэтом в Испании зачастую означало находиться вне закона. Против воли я уподобился многим собратьям по перу, став беглецом, как мой любимый Гарсиласо де ла Вега. Оглядываясь назад, я видел в своей судьбе сходство и с участью Гутьерре де Сетины, убитого в Мексике. Возможно, я стану вторым фра Луисом де Леоном, который уже много лет томится в тюрьме Вальядолида? А может, пойду по стопам Франсиско де Альданы, чья жизнь оборвалась в Африке, в сражении за португальского короля Себастьяна?
Как знать! В другой, не столь бесчестной стране, где у бедного, но даровитого юноши есть шанс преуспеть в жизни, все могло бы сложиться иначе. За пределами косного испанского общества — пустого, напыщенного и лицемерного — я мог бы достичь большего. Я верил, что наделен подлинным талантом. И эту веру не смог бы убить никто — даже всемогущий испанский король.

Теперь, если я хотел стать хозяином собственной судьбы и достойно встретить старость, мне оставались только два пути: великого поэта или доблестного солдата. Стать известнейшим поэтом и воином своей эпохи — что может быть благороднее? Другой заветной мечтой были лавры драматурга: перед глазами у меня стоял пример Лопе де Руэды. Что ж, куда бы ни завела меня жизнь, сейчас мне предстояло покинуть Испанию и сберечь правую руку. Когда-нибудь я вернусь к испанскому двору в лучах славы и с карманами набитыми золотом. Я знал: это только вопрос времени.