Ханна Кент «Темная вода»

Когда все уже сказано и совершено,

то исконное наше неразумие, как знать,

не целительней ли будет иной разумной истины,

ибо, согретое теплом родных очагов и пламенем

наших сердец, готово оно приять и диких пчел

истины, дабы роились они, давая свой сладкий мед.

У. Б. Йейтс

Глава 1

Мать-и-мачеха

ПЕРВОЙ МЫСЛЬЮ НОРЫ, когда ей принесли тело, было, что это не ее муж. Бесконечно долгий миг она глядела, как мужчины несут тяжелое тело Мартина на мокрых от пота плечах; от холода перехватывало дыхание, а она думала, что все это лишь злая шутка, подмена, грубая подделка, страшная своей похожестью. Рот Марти­на и глаза его были открыты, но голова безжизненно свесилась на грудь. Кузнец и пахарь принесли ей что-то неодушевленное, что не было ее мужем. Это вовсе не он.

Мартин окапывал канавами поля на склонах. Питер О’Коннор сказал, что видел, как он вдруг перестал копать, прижал руку к сердцу, как будто давая клятву, и повалился на рыхлую землю. Он не вскрикнул от боли. Ушел без страха и не попрощавшись. Потрескавшиеся губы Питера дрожали, глаза были красными.

— Сочувствую тебе в твоем горе, — шепнул он.

И тут у Норы подкосились ноги, и она упала наземь, прямо в грязь и солому двора. Осознание ужасной прав­ды сжало сердце.

Сильные, покрытые шрамами от кузнечной рабо­ты руки Джона О’Донохью и его плечо приняли тя­жесть Мартинова тела, чтоб Питер мог поднять Нору с грязной земли. Взгляды обоих мужчин были темны от горя, и, когда Нора, открыв рот, задохнулась невыкрикнутым воплем, они склонили головы, словно все-таки его услышали.

Разжав стиснутые кулаки Норы, Питер стряхнул с ее ладоней остатки птичьего корма и шуганул с поро­га клохчущих кур. Обняв Нору за плечи, он повел ее обратно в хижину и усадил возле очага, рядом с которым в постели, устроенной на широкой лавке со спинкою, спал ее внук Михял. Когда они вошли, мальчик заворочался. Щеки его раскраснелись от жара торфя­ного пламени, и в быстром взгляде, каким Питер оки­нул Михяла, Нора заметила любопытство.

Вслед за ними вошел и Джон. Тяжелая ноша, кото­рую он нес теперь один, заставляла его крепко стиски­вать челюсти, грязь с его башмаков пачкала глинобит­ный пол. Крякнув, он скинул тело Мартина на постель в спальной выгородке. Из соломенного тюфяка в воз­дух поднялась пыль. Четкими размеренными движе­ниями кузнец осенил себя крестом и пробормотал, что жена его, Анья, скоро будет и что нового священника известили.

Нора почувствовала, как ей сжало горло. Она под­нялась, чтоб пройти туда, где лежал Мартин, но Питер удержал ее, взяв за кисть.

— Его перво-наперво обмыть надо, — мягко сказал
он.

Джон с беспокойством взглянул на мальчика, но ни­чего не сказал и молча вышел, прикрыв за собой створ­ку входной двери.

В доме стало темнее.

—        Говоришь, ты видел, как он упал? Собственными
глазами видел?

Голос Норы был слабым и доносился словно издалека. Она стиснула руку Питера, сжала ее до боли в паль­цах.

—  Да, видел, — негромко сказал он, не сводя глаз с Михяла. — Я заметил его в поле, помахал ему и, как он упал, тоже видел.

—  Без канав-то как же? Он вчера объяснял, зачем так нужно, чтобы дождь…

Нора почувствовала, как смерть мужа наползает, на­крывает собой ее всю, заставляя дрожать всем телом. Питер набросил ей на плечи куртку, и по знакомому запаху горелой мать-и-мачехи она поняла, что это куртка Мартина. Видно, и куртку принесли вместе с телом.

—  Надо будет кого другого попросить работу доделать, — вздохнула она, трясь щекой о ворс куртки.

—  Не думай сейчас об этом, Нора.

—  И крышей заняться тоже. Весна на носу. Латать надо.

—  Мы все позаботимся об этом, не волнуйся.

—  И Михял. Мальчик… — Охваченная тревогой, она взглянула на мальчика. В отблесках пламени волосы его казались медно-рыжими. Слава богу, спит. Когда он спал, уродство было не так заметно. Скрюченные ноги расслаблялись, а о немоте его никто бы не догадался. Мартин всегда говорил, что во сне Михял особенно по­хож на их дочь. «Вот сейчас он словно бы и не болен во­все, — сказал он однажды. — И видно, каким он станет, когда уйдет эта хворь. Когда мы его вылечим».

—  Может, позвать к тебе кого, Нора? — спросил Пи­тер. Лицо его исказилось гримасой сочувствия.

—  Михял… Не хочу, что он был здесь, — голос ее зву­чал хрипло. — Отнеси его к Пег О’Шей.

Питер смутился:

— Ты не хочешь, чтобы он оставался с тобой?

— Убери его отсюда.

— Негоже оставлять тебя одну, Нора. Путь хоть Анья придет.

— Не желаю, чтобы все здесь глазели на него!
Склонившись к мальчику, Нора подхватила его под

мышки и подняла в воздух под самым носом Питера. Михял сморщился, заморгал, разлепляя слипшиеся веки.

—   Возьми. Отнеси его к Пег. Пока не заявился ни­кто.

Михял завопил, пытаясь высвободиться из рук Но­ры. Его ноги дрожали. Кожа на них была в болячках, словно лопалась на костлявом тельце.

Питер поморщился:

— Это ведь дочери вашей, да? Упокой Господь ее душу.

— Забери его, Питер. Пожалуйста.

Он задержал на ней взгляд — долгий и печальный.

—   Да народу-то в такой день и дела до него не будет.Все о тебе только и думать станут.

—   Они будут глазеть на него и шушукаться, я знаю

Михял, запрокинув голову, поднял крик, сжимая руки в кулаки.

— Бога ради, Питер. Унеси его. — Голос изменил Но­ре. — Убери его от меня!

Кивнув, Питер взял ребенка себе на колени. На мальчике было шерстяное девчачье платье, слиш­ком длинное для него, и Питер неуклюже укутал ноги мальчика выношенной материей, стараясь прикрыть и пальцы.

—   На дворе холод, — пояснил он. — У тебя платка какого для него не найдется?

Дрожащими руками Нора сняла с себя свой платок и отдала его Питеру.

Он встал, прижимая к груди закутанного хнычуще­го ребенка.

— Мне жаль тебя, Нора. Очень жаль.

Питер ушел, оставив дверь распахнутой настежь.

Нора подождала, пока плач Михяла не затих вдали, и удостоверилась, что Питер вышел на дорогу. Тогда она поднялась с низкой скамеечки и прошла в спаль­ную выгородку, кутаясь в куртку Мартина.

— Раны твои, Господь всемилостивый…

Ее муж лежал на их супружеском ложе, вытянув ру­ки вдоль тела и прижав к бокам мозолистые, испач­канные травой и землей ладони. Глаза его были по­луоткрыты, и белки их жемчужно мерцали на свету, падавшем из открытой двери.

Неподвижность Мартина и мертвая тишина вокруг поднимали в душе ее волны скорби. Опустившись на кровать, Нора прижалась лбом к скуле Мартина, и от щетинистой кожи на нее повеяло холодом. Натянув куртку на них обоих, она закрыла глаза и почувствова­ла, что ей не хватает воздуха. Боль обрушилась, как во­допад, и затопила ее целиком. Сотрясаясь всем телом, она зарыдала, уткнувшись в ключицу мужа, вдыхая за-пах его одежды, впитавшей запахи земли и навоза, и нежный аромат полей, и торфяной дымок осеннего ве­чера. Она плакала и выла, скулила тоскливо и жалобно, как брошенная бездомная собака.

Еще утром они лежали в этой постели, бодрствуя в первые мглистые часы рассвета, и теплая рука Марти­на покоилась на ее животе.

— Думаю, дождь будет сегодня, — сказал он, и Но­ра позволила мужу еще теснее прижать ее к широкой груди и приноровила свое дыхание к тому, как вздыма­лась и опадала его грудная клетка.

— Ночью ветер был.

— Он разбудил тебя?

—  Меня ребенок разбудил. Он плакал, боялся ветра.

Мартин чутко прислушался:

— Сейчас тихо. Не шевелится.

— Ты картошку сегодня копать будешь?

— Канавы.

— На обратном пути поговоришь с новым священ­ником о Михяле?

— Поговорю.

Нора приникла всем телом к мертвому телу мужа, вспоминая все их ночи и как он привычно прикасался ногой к ее ноге, и рыдала, рыдала до дурноты.

Притихнуть ее заставило лишь опасение разбудить стерегущих ее душу демонов. Запихнув себе в рот ру­кав Мартиновой куртки, она затряслась в беззвучном плаче.

«Как же ты посмел бросить меня здесь одну», — ду­мала она.