Юлий Гессен «Жизнь евреев в России»

Впервые в России правительство обратило внимание на образование евреев в начале XIX века при обсуждении вопроса об общей реформе еврейской жизни. В проектах этой реформы, представленных в то время правительству, была выражена мысль о необходимости — в целях поднятия культурно-нравственного уровня евреев — привлечь молодое еврейское поколение к общему образованию
и обучить его русской грамоте.

Понятие о возрождении евреев различно толковалось в проектах. Поэт Державин, автор наиболее обширного труда по этому вопросу, поставил целью просвещения евреев главным образом уничтожение Талмуда, таившего будто в себе, по ходячему представлению, источник вражды евреев к христианам. Существовало разногласие и по вопросу о путях к намеченной цели: реформаторы-христиане склонялись в пользу общих школ; в проекте же, принадлежащем перу еврея, отмечалось, что евреи не заботятся
о воспитании подрастающего поко­ления, что они не будут посылать детей в христианские школы как из религиозных опасений, так и потому, что дети не знают русской речи, и поэтому рекомендовалось принудительное учреждение самим еврейским обществом еврейских школ с преподаванием русского и иных языков.

Но при всем этом различии мысль о необходимости привлечь евреев к общей культуре с одинаковой настойчивостью выдвигалась всеми проектами, и правительство пошло навстречу общему желанию. «Все дети евреев, — гласило положение 1804 года, — могут быть принимаемы и обучаемы, без всякого различия от других детей, во всех российских училищах, гимназиях и университетах».

Общие условия тогдашней еврейской жизни были таковы, что идея о «европейском» просвещении не только не могла проникнуть в еврейскую массу, но и встретить сочувствие со стороны более видных еврейских представителей. Еврейская общественная жизнь носила веками сложившийся религиозно-национальный характер; сохранению его в значительной мере способствовало граждан­ское бесправие, которое препятствовало сближению еврейского общества с христианским, благодаря чему всё нееврейское представлялось еврейскому населению чем-то чуждым, не совпадавшим с его собственным жизненным укладом. Поэтому наряду с причинами, таившимися в глубине общественно-религиозного быта, сами правовые ограничения побуждали еврейскую массу опасаться сближения с христианами, ревниво охранять даже внешние условия своей замкнутой жизни, видеть в просветительных меро­приятиях правительства начало какого-то зла, направленного против религиозных национальных устоев еврей­ской жизни.

К тому же просвещение, ожидавшее евреев в общей школе, само по себе не являлось реальной ценностью. Знание русской или польской грамоты и вообще европейское образование могли интересовать евреев лишь постольку, поскольку это новое образование имело для них значение в тяжелой борьбе за существование. Живя же сплоченной массой, в черте оседлости, евреи обходились в повседневном быту еврейской грамотой и теми знаниями, которые они приобретали в еврейских школах и путем домашнего образования.

При таких условиях осуществление просветительного ме­роприятия, нашедшего свое выражение в положении 1804 года, за­висело не только от разрешения принимать еврейских детей в общие школы, но также и от устранения тех причин, коренившихся в правовом быту евреев, которые заставляли евреев опасливо относиться к новшеству и устраняли пред евреями необходимость примкнуть
к общему просвещению.

Успокоив еврейское общество постановлением, чтобы никто из еврейских детей не был в школах «ни под каким видом отвлекаем от своей религии ни принуждаем учиться тому, что ей противно и даже несогласно с нею быть может», положение 1804 года даже пообещало, что евреи, «кои способностями своими достигнуть в универси­тетах известных степеней отличия в медицине, хирургии, физике, математике и других знаниях, будут в оных признаваемы и производимы в университетские степени на­равне с прочими российскими подданными». Но всё это было ничтожно в сравнении с тем препятствием, которое воз­двигалось пред евреями на пути в общую школу, с одной стороны — бесправием и общественным унижением, с другой стороны — исторически сложившимся религиозно-национальным укладом еврейской жизни.

Евреи не могли пойти в казенные учебные заведения, в которых всё им было чуждо: и люди, и язык; в которых всё их пугало: и общее отношение правительства к евреям, и наука, толкавшая человека, по общему в то время мнению еврейского населения, к безверию и измене своему народу. Они не воспользовались открывшимся пред ними доступом в правительственные школы.

Предусматривая возможность этого, положение 1804 года постановило учредить в таком случае особые еврейские школы на средства самих евреев («определив на сие, по рассмотрению правительства, нужную подать»). Но прави­тельство не приняло никаких мер (быть может, ввиду бедности еврейского населения) к осуществлению этого постановления, хотя призывавшиеся в столицу еврейские де­путаты, как кажется, об этом просили.

Таким образом, дело еврейского просвещения в цар­ствование Александра I не двинулось вперед.

Лишь в 1822 году, насколько известно, была основана (в Умани на частные средства) первая еврейская школа
с общеобразовательной программой. Она просуществовала, впрочем, недолго, и первым действительным рассадником общего просвещения среди евреев явилась школа, основанная в 1826 году в Одессе, служившей в то время, благодаря местной колонии просвещенных немецких евреев, центром южного культурного еврейства. Подобная же школа была основана в 1830 году в Вильне, в культурном центре северо-западного края.

Правительство Николая I относилось благоприятно
к школам этого типа, положение 1835 года предоставило евреям право «учреждать для образования своего юношества в науках и искусствах и для изучения правил еврейского вероисповедания частные училища на общем основании с христианскими училищами». Но число обще­образовательных еврейских школ возрастало чрезвычайно медленно. В течение пяти лет после издания положения 1835 года были открыты еврейские училища в Умани, Кишиневе и Шлокском посаде (недалеко от Риги).

Правительство Николая I добивалось также вступления евреев в общие учебные заведения. Между прочим, в виде поощрения лицам, получившим степень студента, кандидата, магистра и художника, закон 1835 года предоставлял право просить личного, докторам же медицины — потомственного почетного гражданства. Им предоставлялось также право вступления на службу учебную и гражданскую, с особого, однако, каждый раз высочайшего разрешения. Но еврейское население чуждалось общих учебных заведений (в 1840 году насчитывалось во всех казенных учебных заведениях, то есть гимназиях, уездных училищах для дворян, приходских училищах и проч., всего 77 евреев; в 1835 году в университетах обучалось лишь 11 евреев). Старые условия внутренней жизни и всё ухудшавшееся гражданское положение евреев создавали такую пропасть между ними и христианским обществом, переступать которую могли лишь единичные евреи, и то лишь в крупных городах, где еврейское общественное имение не сковывало личную волю в той степени, как в меньших пунктах. По-прежнему правительство беспрерывными репрессивными мерами вызывало к себе со стороны всех классов еврейского населения лишь страх и недоверие. Нельзя было при таких условиях ожидать, чтобы еврейские дети пошли в школу, в которой не было ничего близкого, родного.

Такое положение вещей побудило в конце 30-х годов XIX века министра народного просвещении Уварова воз­ложить на правительство деятельную заботу о еврейском образовании и учредить в ближайшее время целую сеть еврейских общеобразовательных школ. Мысль Уварова за­ключалась в том, что раз будут существовать такие ев­рейские училища, еврейское общество безбоязненно пошлет туда детей,
и таким образом эти школы явятся звеном между религиозно-замкнутой еврейской массой и просвещением
в общих учебных заведениях.

Уваров горячо взялся за осуществление этой обширной задачи и в течение ряда лет с неослабной энер­гией проводил дело просветительной реформы.

Ему прежде всего предстояло склонить Николая I в пользу своего плана, а затем возбудить благоприятное отно­шение к учреждению новых школ со стороны евреев.

Одно и другое Уварову, так сказать, внешне удалось — и государь, и передовая часть еврейского общества
с оди­наковой готовностью пошли ему навстречу в его просве­тительной задаче. Уваров пригласил к ближайшему со­трудничеству иностранного еврея, доктора Лилиенталя, образцово поставившего рижскую еврейскую школу, и этим самым он привлек к себе сочувствие со стороны многих поборников просвещения среди евреев на местах.

Но необходимость дальнейшего согласования взгляда на просветительное преобразование — Николая I, с одной стороны, и еврейского общества — с другой, привела
к коллизиям, предопределившим судьбу самой реформы.

«Преобразование учебной части между евреями в то же время составляет и очищение их религиозных понятий и наоборот», — говорил Уваров, и этот принципиальный взгляд на просвещение как на средство борьбы с рели­гиозной косностью, а на религиозные предрассудки — как на препятствие к широкому просвещению, разделялся, но только, конечно, до известной степени, представителями передового еврейства. Просвещенные евреи готовы были бороться против исключительно доминирующего значения религиозного момента в еврейской жизни, против принесения ему в жертву других народных интересов, но они отнюдь не пытались идти про­тив еврейского вероучения. Просвещенные евреи считали, в частности, необходимым изменить способ преподавания Талмуда, осветить его критическим анализом, но они никак не признавали это коллективное творение еврейской мысли этически вредным или антиобщественным.