Жан Кокто «Вокруг света за 80 дней. Мое первое путешествие»

ПОСВЯЩАЕТСЯ АНДРЕ ЖИДУ

Мой дорогой Андре,

как-то раз вы упрекнули меня в излишней чопор­ности, в боязни «дать волю перу», и примером моего бегства на свободу назвали заметку из «Петуха и Арлекина», где я описываю первый джаз-банд.

Вы сами подали нам пример, отправившись в путешествие.

Теперь я с преданной душой дарю вам эти путе­вые заметки, и в недостатке свободы вы меня уже не упрекнете.

Ж.К.

 

 

                                                        Эти старые шрамы, земля,

придают очарование

твоему лицу воина.

 

 

 

ПУТЕШЕСТВИЕ ЗА 80 ДНЕЙ В УТОПИИ ЖЮЛЯ ВЕРНА И НА САМОМ ДЕЛЕ. — ДЕТСКИЕ ФАНТАЗИИ. — СОН. — НЕДОРАЗУМЕНИЕ, ПОЗВОЛИВШЕЕ НАМ ПОСЕТИТЬ РИМ

 

Прежде чем начать рассказ об этом кругосветном путешествии, важно объяснить, что стало для него поводом, и раскрыть читателю суть нашего предприятия.

Книга «Вокруг света за восемьдесят дней» из­вестна всем. Шедевр Жюля Верна, роскошное из­дание в красном с золотом переплете, и пьеса, в которую он превратился за красным с золотом за­навесом театра «Шатле», будоражили наше вообра­жение в детстве и раньше, чем карты мира, приви­ли нам вкус к приключениям и жажду странствий.

«Тридцать тысяч банкнот ваши, капитан, если мы прибудем в Ливерпуль до часа дня». Этот возглас Филеаса Фогга по-прежнему звучит для меня как зов моря, и ни один настоящий океан не будет так же зачаровывать мой взгляд, как зеленое полот­но, которое приходило в движение над спинами рабочих сцены, пока Филеас и Паспарту, уцепив­шись за обломок судна, смотрели на загорающие­ся вдали огни Ливерпуля.

Сюжет романа Верна вы знаете. Филеас Фогг, флегматичный джентльмен из Реформ-клуба, точный, как часы, даже в мелочах, доказывает, что Земля становится меньше (с учетом скорости транспорта), и держит пари, что обогнет ее за восемьдесят дней.

Вот его маршрут:

«Из Лондона в Суэц, через Мон-Сени и Бриндизи поездом и пакетботом ……7 дней

Из Суэца в Бомбей пакетботом ……………………13 дней

Из Бомбея в Калькутту поездом………………………3 дня

Из Калькутты в Гонконг (Китай) пакетботом …………………………………………….13 дней

Из Гонконга в Иокогаму (Япония) пакетботом…………………………………………. 6 дней

Из Иокогамы в Сан-Франциско пакетботом….22 дня

Из Сан-Франциско в Нью-Йорк поездом ………7 дней

Из Нью-Йорка в Лондон пакетботом и поездом ………………………………………….9 дней

Итого — ……………………………………………………..80 дней».

В тот же вечер он покидает Лондон в компа­нии своего слуги француза Паспарту, доверив ему сумку с банкнотами, и, несмотря на все уловки детектива Фикса, который ошибочно подозревает, будто Фогг ограбил Английский банк и пустился в бега, вопреки всевозможным препятствиям выигрывает пари, которое считал проигранным.

Цитирую:

«Но как же столь точный, столь аккуратный чело­век мог ошибиться на целые сутки? Как он мог думать, что прибыл в Лондон в субботу, 21 декабря, когда на самом деле он приехал в пятницу, 20 декабря, — всего лишь через семьдесят девять дней после своего отъезда?

Вот причина этой ошибки. Она очень проста.

Филеас Фогг, сам того не подозревая, выиграл це­лые сутки по сравнению со своими записями, ибо, со­вершая свое путешествие вокруг света, он двигался на восток, и, напротив, он потерял бы целые сутки, если бы двигался в противоположном направлении, то есть на запад.

Действительно, продвигаясь на восток, Филеас Фогг шел навстречу солнцу, и, следовательно, дни для него столько раз уменьшались на четыре мину­ты, сколько градусов он проезжал в этом направ­лении. Так как окружность земного шара делится на триста шестьдесят градусов, то эти триста шестьдесят градусов, умноженные на четыре ми­нуты, дают ровно двадцать четыре часа, то есть сутки, которые и выиграл Филеас Фогг. Иначе гово­ря, в то время как Филеас Фогг, двигаясь на восток, видел восемьдесят раз прохождение солнца через ме­ридиан, его коллеги, оставшиеся в Лондоне, видели только семьдесят девять таких прохождений.

Если бы знаменитые часы Паспарту, которые неизменно показывали лондонское время, помимо часов и минут, показывали бы еще и дни, то они отметили бы это обстоятельство».

Из этого дня-призрака Жюль Верн создал свой сюжет.

Благодаря ему Фогг преодолевает все преграды, спасается от разорения и женится на мисс Аауде, молодой индуске, избежавшей участи ин­дийских вдов и вырванной из рук палачей между Бенаресом и Аллахабадом.

Много лет мои пути пролегают по странам, которые не нанесены на карты. Часто я оказывался в неведомой дали. В этом мире без атласов и границ, населенном тенями, я черпал опыт, который не всегда был приятным. На виноградниках этого невидимого края родится черное вино, опьяняющее тех, кто молод. Словом, я без устали трудился на некую Intelligence Service, о которой трудно сказать что-либо определенное.

Моей целью было покорить неведомое, освоить его наречия. Иногда я привозил с собой всякие опасные вещи, возбуждающие любопытство и дурманящие, как мандрагора. Они пугают одних, а другим помогают жить.

Любить, валиться с ног от усталости, ждать чудес — другой тактики у меня не было. Разве не заслужил я право отдохнуть, ощутить почву под ногами и, как все, прокатиться на поезде или сесть на корабль?

Я постепенно приходил в себя после болезни. Мы с Марселем Киллем решили продолжить наши робкие попытки писания очерков — из рыбацкой лодки в Средиземном море — и отправиться вдаль, не важно куда.

Изначально идея путешествия вокруг света принадлежит Киллю, которого я отныне буду звать Паспарту. Предполагалось отправиться по следам героев Жюля Верна, чтобы отметить его столетие и восемьдесят дней побездельничать.

Восемьдесят дней! Мы думали, что этот прыжок в бездну в 1876 году станет в 1936-м неспешной прогулкой с ленивыми остановками в каждом порту.

Жан Пруво, директор «Пари-Суар», заинтересовался. Газета принялась за изучение нашего плана, и оказалось, что знаменитые восемьдесят дней были неосуществленной реальностью, мечтой Жюля Вер- на так же, как его фонографы, аэропланы, подводные лодки, скафандры. Все верили в них благодаря убеждающей силе шедевра. В общем если исключить перелеты и уплотнить пересадки, то в 1936 году, чтобы выиграть пари Филеаса Фогга и в точности повторить его путь, требовалось восемьдесят дней, ни больше ни меньше.

Таким образом, план в корне менялся. Вместо прогулки по следам любимых героев, которые помогали нам благополучно переболеть корью и скарлатиной, нас ждало непростое испытание: мы собирались поставить рекорд.

Решено было выехать немедленно, 28 марта, и вернуться 17 июня, прежде чем часы пробьют полночь.

Малейшее опоздание судна, малейшая неувяз­ка, малейшая ошибка в расчетах — и все пропало.

Ничего лишнего брать не следовало.

Два чемодана, в которых не мнется одежда, и сумка с бельем. Был также этюдник, который Паспарту не доверил бы никому; в самый непод­ходящий момент, когда надо спешить, его ножки раскладывались со скорпионьей яростью. Ящик пришлось бросить в Сингапуре. Андерсен сказал бы: «Ну и пусть себе лежит!»

С самого начала нам предстояло войти в ритм жизни семейств Перришон и Фенуйар, месье Вьебуа и месье Криптогама. Эти персонажи Топфера и Кристофа еще старше, чем персонажи Верна, они стояли у истоков приключенческой романтики, которая живет в нас с детства и не дает усидеть на месте.

Настоящая Япония — это когда мадам Фенуйар и ее дочери опаивают стражника, чтобы освободить главу семьи, прорвав бумажную стенку. Настоящая Азия — это когда месье Криптогам отогревает все семейство Фюрко.

Да, с этих веселых эпопей начинается полет фантазии. Дети переделывают их на свой лад, получая те «кирпичики», из которых строят свой тайный мир чудес.

Итак, мы решили — Бог знает почему, — что экспресс на Рим отправляется в 22 часа 40 минут, и убедили в этом других. На самом деле он отправлялся в 22 часа 20 минут. Мы узнали об этом в 21 час 50 минут от телефонистки моего отеля: она удивилась, что расписание вдруг поменяли. Швейцары помогли нам впихнуться в такси вперемешку с сумками, и за пять минут до отправления экспресса мы были на месте.

Я рассказываю подробности, чтобы вам стала понятна эта французская неспособность сдвинуться с места без альпенштока, не штурмуя подножку, не шаря по карманам в поисках билетов и не роняя пакеты.

И вот мы в пути. Родной язык нам уже не поможет, изъясняться будем междометиями и жестами.

Проводник спального вагона утверждает, что нам повезло: выходить не надо до самого Рима (прибытие на следующий день в девять вечера); в Риме в половине первого ночи мы пересядем на поезд до Бриндизи, куда он прибудет в десять утра, а оттуда в полдень в сторону Греции отплывает «Калитея».

Однако в Милане все равно приходится выйти и сделать пересадку. Зато эта ошибка позволяет нам три часа любоваться ночным Римом. Странная, словно нереальная прогулка по местам, где мы с Пикассо жили в 1917-м, пока готовили для Дягилева балет «Парад».

Моя усталость, оцепенение человека, который вдруг очнулся, проспав несколько лет кряду, непростые попытки жить наяву, а не существовать, как сомнамбула, гуляя по краю крыши («Рыцари Круглого стола» — моя последняя сновидческая пьеса, а «Портреты-воспоминания» были написаны на грани между сном и бодрствованием), — весь этот новый период после намеренной спячки, начавшейся в 1914 году («Потомак»), будет отчеркнут и достигнет развязки в римском экспрессе. На меня навалился нормальный человеческий сон — но сон необычный, грузный, непроницаемый; он прерывается просветлениями, выныриванием на поверхность сознания и пейзажами, бегущими в обрамлении окна у меня в ногах.

Поезда исполняют симфонии Бетховена. Фразы из них всегда приходят на память сами собой в ритме придыхания скорости, словно то, что они родились из глухоты, роднит их с тишиной, составленной из тысячи природных шумов. Пульсация крови, этот мрачный артериальный метроном, торжественные марши, ночные вокзалы, а днем — белые, почти арабские города, кубы, белье и мина­реты на берегу моря, голубого, как мыльные пузыри, — все это будут антракты в театре сна, где акте­ры разыгрывают непереводимые драмы.

Наш путь — это змей, и он мне знаком; змей, обвивший земной шар, — такого же попирает ногой Святая Дева; демон любопытства, который заставляет нас покинуть свой дом и в конце концов туда же нас и возвращает.

В Париже его голова и хвост смыкаются: отправление, прибытие. Мне знаком его изгиб, который повторяет очертания итальянского сапога и отрывается от него у лодыжки, над каблуком.

Так между двумя провалами в сон, в легком тумане полудремы в одном из редких такси (шофер свистом подавал знаки прохожим) мы проехали по Риму — знакомому для меня и незнакомому для Паспарту.

 

РИМ, НОЧЬ, 29 МАРТА. — ЛЕЙТМОТИВ ДУЧЕ. — ВСЕГО НЕ ЗАПРЕТИШЬ. — ФОНТАНЫ. — РИМ, ТЯЖЕЛЫЙ ГОРОД

 

Рим ночью. Мертвый город. Немой город. Город, где фасады и стены позволяют себе единствен­ный выкрик, один и тот же, лишь с небольшими вариациями — «дуче»; всюду его лицо в фас и в профиль, в колпаке с султаном или в каске, до­брожелательное или устрашающее.

Слепой и глухой город с отрубленным языком выражает себя только через красноречивые гримасы Муссолини.

Но всего не запретишь. И старый город любви поет свою жалобную песнь голосами фонтанов, которые по ночам слушал и переводил Ницше. Благодаря этим струям, рвущимся вверх на пло­щадях, я вновь оказываюсь в Риме карнавала и оперы. Вновь вижу Форум, разоренный, как вил­ла после бегства грабителей; вижу Колизей с его подвалами, кулисами смерти — огромную чашу крови и лунного света, бездонную, изрешечен­ную арками и звездами; вижу благочестивых ангелов моста Сент Анджело, Апостольский дворец с его каменными щупальцами, площадь Испании и дом Китса, плененный лестницами, как мельничное колесо — падающей водой.

Я вижу, как мы с Пикассо возвращаемся но­чью из отеля «Минерва», где жили русские тан­цовщицы, в наш отель на Народной площади.

Мы больше любили Рим при свете луны, по­тому что ночью видно, как устроен город. Он пуст, люди не искажают масштаб его декораций; он становится меньше, ближе к вам, и самые ве­личественные фасады запросто начинают что- то шептать вам на ухо. Ночью становится ясно: тяжелый город Рим, город-патриарх, постепенно оседает под весом своих сооружений и статуй.

Мы рассматриваем его торс, когда он, на­прягшись изо всех сил, поднимается на локтях и его узловатые мышцы вздуваются, как у раба Микеланджело.

Венеция — полуженщина, полурыба — сирена, которая разлагается в болоте Адриатики. Рим, столько раз погребенный и откопанный, продолжает свои торжественные похороны. Все в нем наклонно, все непрочно, все вязнет, углубляя собственную могилу.

Рим не приводит меня в волнение. Он сбивает меня с толку.

Пение фонтанов выдает настоящий город, не­крополь ускользает из-под кирки бывшего работяги Муссолини.

Слои, слои… скелеты, черви, голод, лихорадка, чума, Венеры, страдающие каталепсией и спящие с открытыми глазами, роковые украшения, гибельная порча. Рим ночью! Никак не устану по нему бродить. Это он тянет нас за шиворот? Хочет закопать заживо? Не дает сесть в поезд до Бриндизи? Нас словно проглотил этот спрут. Кажется, здесь все подчинено опущенному пальцу императора: он велит добить побежденного тем же жестом, каким набивают трубку или сажают семя.

Кровью пропитана принимающая это семя почва, откуда мрамор выбрасывает гибкие стебли и большие белые непахнущие цветы и куда он уходит своими извилистыми корнями.

«Так, — писал я в одном стихотворении, — римский бюст себя ведет». О греческом бюсте речь не шла.

Я представлял, как ночью этот бюст распуска­ет нескончаемую нить всех образующих его ли­ний, продевает ее в щели дверей и в замочные скважины и затягивает на шее спящего — душит.

Мы несемся с одного поезда на другой, из одного сна в другой, но для меня это картины не меняет.

Фашизм смел все подчистую. И вот вам в Нью-Йорке и в Чикаго уродливый слепок нравов итальянского Возрождения.

Гангстеры, их заправилы, их жены, их косто­ломы, субтильные убийцы а-ля Лоренцаччо, их доспехи, их яды, лицемерная обходительность, обмен погребальными венками и перемирия, пока Карузо поет «Тоску», — во всем этом я узнаю Рим и Флоренцию, кочующие по всему свету.

Душа страны не меняется. Она следит за нами из одетых в броню особняков, под прикрытием спокойствия и дисциплины, романтических мун­диров, из-под трагической и комичной маски дуче.

И нынче ночью я слышу, как она задыхается, бормочет, откровенничает, требует чего-то в лун­ных водах фонтанов.

Громкоговорители сообщают о продвижении войск и взятии Аддис-Абебы. Но в конце концов громкоговоритель — это всего лишь невидимый человек, которому пригрозили, чтобы он гово­рил. Свободные фонтаны — дальше. Они рвутся выше цензуры, и в легких облаках их влаги от­клеиваются афиши. Я все про вас понял, римские фонтаны. Этой ночью вас ничто не потревожит. Повелитель гордится вашими скульптурными ртами и не намерен душить их признания.

 

БРИНДИЗИ, 30 МАРТА

 

Простенькое ландо, возница — молодой великан в сюртуке и пастельно-синей яхтсменской фу­ражке. У лошади, впряженной в коляску, хомут украшен бирюзой, на голове торчит перо вождя краснокожих. У лестницы с внушительными ступенями, на вершине которой снизу видна ко­лонна и постамент с обломком, напоминающим массивную первобытную женскую фигуру, разме­стились здание таможни и порт.

Рассказав о своей затее, мы облегчаем себе жизнь: нам достается роскошная каюта на «Калитее», небольшом белом судне. Оно похоже на ко­рабли, которые обслуживают маршрут из Ниццы на Корсику.