Ситуация «явления» в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин»

 Леонид Большухин

Уже современники Пушкина осознавали его уникальную способность воспринимать любую из сторон бытия (будь то исторический катаклизм или тончайшее движение человеческой души) во всей полноте, сложности и противоречивости, постигать мир вне категории долженствования, не налагая априорных представлений на действительность, но руководствуясь ее собственными законами. Безграничное доверие к миру, когда в сфере биографии, кажется, нет места напряженному преодолению обстоятельств («Ему как бы всю жизнь “везет”» [5, с. 389]), а в творчестве – чувству «сопротивления материала», – всё это породило миф о пушкинской «легкости».

Очевидно, что узловой исследовательской проблемой остается закономерность сопряжения Пушкиным разноприродного материала в единое гармоническое целое – закономерность, которая реализуется на всех уровнях творчества, начиная с мировоззренческих установок и заканчивая решением стилистических проблем. Важнейшим элементом пушкинской творческой философии оказывается Случай. В блестящей статье В.А. Грехнева этот феномен понимается как доброжелательное вмешательство высших сил, нарушающих незыблемую рационалистическую картину мира, с ее причинно-следственными отношениями: «Пушкинский парадокс объявляет вызов неумолимому господству необходимого, а границы случайного в нем раздвинуты необозримо широко. Мало того, именно в случайном-то и проступает движение высшей воли, как замаскированное кажущейся незыблемостью необходимого. Провидение, по Пушкину, словно бы изредка напоминает о себе тайной игрой Случая. <…> Случай у Пушкина, если можно так выразиться, благоустроителен, иногда он торжествует над всеми ухищрениями самочинной человеческой воли, жаждущей обойтись без всякого вмешательства провидения» [2, с. 43].

Инвариантом Случая в художественном мире Пушкина можно считать ситуацию Явления – тот момент, когда герою «свыше» открывается новое знание о мире, когда преодолевается чувство бытийного тупика. Проблема контакта человека с высшими силами определяет нерв пушкинской лирики 1820-х годов. Тема эта, будучи унаследована от библейской традиции в литературе предшествующих эпох, обретает иные черты в романтизме: сама ситуация сакрального Явления наделяется индивидуальным смыслом и большим разнообразием конкретных воплощений. Отсюда – смысловой диапазон, заданный «парными» стихотворениями середины 1820-х: «Я помню чудное мгновенье…» и «Пророк».  Олицетворение высших сил – и «шестикрылый серафим», и Муза, и «гений чистой красоты» («видение красоты, в мире сущей, но как бы Гостьи мира» [3, с. 252]). Чудесная встреча возможна в реальном времени и пространстве, во сне; момент Явления может ничем не мотивироваться, кроме готовности души к приятию новых впечатлений.

Ситуация Явления в сюжетной структуре «Евгения Онегина» должна быть осмыслена в связи с теми важнейшими для Пушкина проблемами, которые занимали его творческое сознание на протяжении всего десятилетия работы над романом. Именно здесь объективированы лирические ситуации Явления, что обусловливает (наряду с другими причинами и факторами, о чем многократно писали) особое место «Евгения Онегина» в творчестве Пушкина. Роман позволял создать некую дистанцию между пушкинской позицией, выраженной в лирике, осуществленной в биографическом контексте, и видением, доступным героям. «Евгений Онегин» дал автору возможность посмотреть на свою жизнь с высшей точки зрения, суммировать опыт в некой «свершенности».

В романе слово явление охватывает события разного уровня: от сакрального до бытового (внезапное появление), причем последнее не растворяет полностью сакральный смысл, не смывается его авторской иронией, а «брезжит» сквозь конкретную ситуацию. Наиболее показателен в этом отношении эпизод явления Онегина Татьяне.

А.В. Кулагин подчеркивает, что пропуск эпизода первой встречи героев в авторском рассказе «сохраняет и усиливает ее <встречи> огромный поэтический потенциал» [4, с. 61]. Добавим, что «нейтральность» ситуации преодолевается и благодаря двойному преломлению события. Для Татьяны это именно Явление, распознавание акта высшей воли: «Ты в сновиденьях мне являлся… / Ты чуть вошел, я вмиг узнала, / Вся обомлела, запылала / И в мыслях молвила: вот он!» Восприятие Татьяны композиционно соотносится с реакцией соседей: «Меж тем Онегина явленье / У Лариных произвело / На всех большое впечатленье / И всех соседей развлекло…» В одном сюжетном узле стягиваются оба толкования явления, и «перевод» прозрения Татьяны на язык житейских отношений (Онегин – жених) не препятствует осуществлению провиденциального смысла встречи (Онегин – идеальный суженый).

Соответственно, онегинская «проповедь» благоразумия при свидании в саду, его же искушающее «кокетство» в эпизоде именин, опровержение наивных представлений Татьяны о «герое романа» благодаря чтению книг, «в которых отразился век / И современный человек / Изображен довольно верно», – ничто не отменяет следствий Явления. Татьяне предоставлен шанс разочароваться, и точкой поворота становится вопрос: «Уж не пародия ли он?» Но вопрос не превращается в ответ, поскольку в эпизоде посещения дома Онегина происходит не только (и не столько) знакомство с кругом чтения героя, сколько встреча с его «душой»: «Везде Онегина душа / Себя невольно выражает…». Недаром общее впечатление Татьяны отливается в торжественную формулу: «И ей открылся мир иной». Бытовое словоупотребление («Анисья тотчас к ней явилась») здесь также просвечивает иными смыслами, едва ли не сказочными, предваряющими открытие «мира иного»: «И дверь пред ними отворилась». Усиление сверхжитейского значения происходит благодаря словесному повтору: «Уж утром рано вновь явилась / Она в оставленную сень»; всего лишь «пришла» – но ради откровения. Расширение горизонтов непредсказуемо и невыводимо буквально из чтения и наблюдений над конкретными пометами на полях чужих книг.

Для Онегина ситуация Явления крайне ограничена, что согласуется с его установкой на рационалистическое миропознание и мирообъяснение. Коллизия отношений с Ленским разрешается явлением, которое сродни преследованию («…Где окровавленная тень / Ему являлась каждый день»).  Вхождение Татьяны в его жизнь понимается героем как случайность («Случайно вас когда-то встретя…»). В реальности Онегин Татьяну «не узнает»: сначала это неузнавание – игровой момент («Скажи: которая Татьяна?») затем – искреннее непостижение («Ужель та самая Татьяна…»).

Событие встречи становится явлением лишь во сне – но во сне героини, что в высшей степени необычно (ведь сон принципиально моносубъектен): «Онегин за столом сидит / И в дверь украдкою глядит. / …дверь толкнул Евгений / И взорам адских привидений явилась дева… / Мое! – сказал Евгений грозно». Оказывается важной не встреча как таковая, а ее параллель – в ином пространстве. По мере движения сюжета становится возможной идеальная встреча героев, отнесенная в прошлое: для Татьяны это «сумрак липовых аллей… где он являлся ей», для Онегина, который «чуть не сделался поэтом» – видение сельского дома, где «у окна / сидит она… и всё она!»

Итак, на протяжении всего романа именно образ Татьяны структурирует мотив явления – вплоть до авторского отождествления ее с Музой: «И вот она в саду моем / Явилась барышней уездной». Утверждение С.Г. Бочарова об альтернативном (возможном) сюжете пушкинского романа [1, с.17–42] обретает еще один план: Пушкин развертывает ситуацию как в пространстве жизнеподобном, так и в пространстве духовном. Для духовного пространства характерен алогизм, возможность «скачкообразных» переходов к новому состоянию, откровению, тому высшему видению, которое не согласуется с рациональным опытом.

Ситуация явления как важнейшая в судьбе Автора декларируется еще в I главе: «Прошла любовь, явилась муза, / И прояснился темный ум». Само противопоставление любви и музы может трактоваться не только в аспекте психологии творчества, но и в качестве антитезы двух состояний – земного и сакрального. Сравним эту коллизию с «постоянством» и «единством» сознания Ленского: «Ни музам данные часы, / Ни чужеземные красы, / Ни шум веселий, ни науки / Души не изменили в нем, / Согретой девственным огнем». Двойник Автора в романе (с точки зрения творческих способностей) оказывается в иной ситуации: его творчество протекает совершенно по другим законам, и «невежество сердца» («Он сердцем милый был невежда») по-своему компенсировано.

Ближе к финалу романа мотив явления концентрируется в сфере автора: «Являться муза стала мне…», «И вот она в саду моем / Явилась барышней уездной…», «Промчалось много, много дней / С тех пор, как юная Татьяна / И с ней Онегин в смутном сне / Явилися впервые мне…» Совокупность этих ситуаций свидетельствует о неком особом типе авторского опыта, который осознается в процессе завершения романа.

Литература

1. Бочаров С.Г. О возможном сюжете: «Евгений Онегин» // Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999.

2. Грехнев В.А. Пушкин и философия Случая // Болдинские чтения. Нижний Новгород, 1993.

3. Иванов Вяч. Два маяка // Пушкин в русской философской критике. М., 1990.

4. Кулагин А.А. Первая встреча Онегина и Татьяны // Литературные мелочи прошлого тысячелетия: К 80-летию Г.В. Краснова. Коломна, 2001.

5. Лотман Ю.М. Пушкин. СПб., 1995.

Пушкин и мировая культура: материалы III Междунар. науч. конф., г. Минск. В 2 ч. Ч. 1. – Минск: РИВШ, 2009.