Пушкинские сюжеты в цикле Б.Л. Пастернака «Тема с вариациями»

М. Гельфонд

Лирический сюжет – одно из наиболее проблемных понятий в современном литературоведении. Ответ на вопрос о его природе почти неизбежно приводит к некоему компромиссу. Так, по мысли В.А. Грехнева, сюжет в лирике «ограничен пределами ситуации»1. Правомерность этой формулы по отношению к лирике классического периода не вызывает сомнений. В лирике ХХ века, на наш взгляд, все обстоит сложнее: сюжет может отталкиваться от заданной ситуации, но расширение его ассоциативно и потому непредсказуемо. Это особенно наглядно проявляется в тех случаях, когда исходной точкой оказывается чужой сюжет: его рецепция в лирике нередко предполагает обратное движение от сюжета к мотиву, и как следствие  – порождение нового сюжета.

Подобное движение разворачивается в тех стихах Б.Л. Пастернака, где он непосредственно отталкивается от сюжетов пушкинских произведений.  Обращения Пастернака к творчеству Пушкина были подробно рассмотрены в ряде работ. Исследователей привлекали различные аспекты: природа лирического цикла2, отношение Пастернака к Пушкину3, пушкинские реминисценции в отдельных произведениях4. Нас же интересует именно восприятие пушкинских сюжетов – не только лирических, но и эпических и драматических – и их преображение в лирике Пастернака.  

По наблюдению И. Бродского, Пастернак – это «поэт микрокосма», чьи лирические сюжеты развиваются центробежно, захватывая все больший круг вещей и явлений5. В лирическом цикле «Тема с вариациями» этот принцип задан заглавием и музыкальной структурой цикла: можно предположить, что тема представляет собой исходный сюжет, а вариации – его мотивы в различных сочетаниях. В реальности структура цикла более сложна, поскольку в качестве исходных выступают сюжеты четырех пушкинских произведений: «К морю», «Медного всадника», «Пророка» и «Цыган», причем первые три располагаются в центре цикла, последний – на его периферии. Тяготеющие к одному центру – пушкинской судьбе, они переосмысляются по законам пастернаковской «скорописи», где привычное разворачивание сюжета уступает место его торопливому конспекту6. Пушкинский сюжет в этом случае может быть уподоблен сжатой пружине: сложно предположить, когда и каким образом она развернется.

Первое произведение цикла – «Тема» – в прямом смысле начинается с точечного обозначения пространства («от этой точки глаз нельзя отвлечь» сказано далее) и единственный раз названного в цикле героя:

Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа.

Скала и Пушкин. Тот, кто и сейчас…

«Стартовая площадка» цикла непосредственно связана с сюжетом пушкинской судьбы – его прощанием с морем. Восприятие пушкинской элегии, как отмечалось комментаторами, здесь опосредовано известной картиной И. Айвазовского и И. Репина «Пушкин у моря. Прощай, свободная стихия!..»7. Но сам пастернаковский замысел резко противопоставлен хрестоматийной ясности картины. Образ сфинкса, предвещающий обращение к «Медному всаднику», расширяет пространственные и смысловые координаты цикла. Исходная точка «Темы» осмысляется как центр мироздания: появление Пушкина на скале подготовлено не только историей – мифами древней Греции и «наследием кафров», но и состоянием творящего природного хаоса («В осатаненье льющееся пиво// С усов обрывов, милей, скал и кос// мелей и миль. И гул, и полыханье// Окаченной луной, как из лохани// Пучины. Шум и чад и шторм взасос»). Именно мотив морского шума – «сквозняка первостихии»8 – сближает в контексте «Тем и вариаций» элегию «К морю» с «Медным всадником». Здесь же подспудно прорисовываются мотивы «Пророка» («И гад морских подводный ход// и дольней лозы прозябанье») и отчасти «Цыган», также осмысленных Пастернаком в «морском» аспекте.

Все это делает элегию «К морю» своеобразным лейтмотивом пастернаковского цикла: поэт обращается к ней в каждой из вариаций. При этом пушкинский лирический сюжет – прощание со «свободной стихией» – Пастернаком отвергнут. Напротив, море дано не как  внешнее пространство, а как внутренний мир поэта. Особую роль в этом контексте приобретает образ губ, стирающий границы между внешним и внутренним, губ целующих и говорящих, вбирающих в себя и порождающих мир («На сфинксовых губах – соленый вкус// туманностей. Песок кругом заляпан// сырыми поцелуями медуз»). «Изображаемое пространство, – отмечает Е. С. Хаев, – стремится к точке, и эта точка – рот, орган речи»9.  Образ штормящего моря сливается с актом поэтического творения мира. Формулой этого двуединства становится финал первой – «Оригинальной» – вариации:

Свобода свободной стихии

С свободной стихией стиха.

Эта вершинная формула подчеркнуто открыта отсутствием рифмы. «Конспект» пушкинской лирики и судьбы достигает здесь особой плотности: в двух строчках дана вся пушкинская эволюция осмысления свободы – от ранних лицейских стихов до сонета «Поэту» и «Из Пиндемонти».  Здесь не только раскрывается пушкинское движение от внешней свободы к внутренней, но и точно схвачен сам момент перелома, оставшийся в подтексте финала «К морю»:

В леса, в пустыни молчаливы

Перенесу, тобою полн,

Твои скалы, твои заливы,

И блеск, и тень, и говор волн.

«Может быть, впервые в этом стихотворении, свобода переходит из числа дарованных человеку внешних привилегий в качество внутренней, духовной ценности», – пишут И. Сурат и С. Бочаров10. Пустоте внешнего мира («Мир опустел…») противопоставлена у Пушкина наполненность внутреннего  («Перенесу, тобою полн»). Та же коллизия разворачивается и во вступлении к «Медному всаднику», к которому Пастернак обращается во второй – «Подражательной» – вариации, начинающейся пушкинскими словами:

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн.

Перед нами – своего рода поэтический эксперимент: слова, описывающие Петра, отнесены у Пастернака к самому Пушкину. В соответствии с этим переосмысливается и сюжет «Медного всадника» – одного из наиболее значимых для Пастернака пушкинских произведений11.

Конфликт «Медного всадника» – противостояние «бедного Евгения» и «великого Петра» в восприятии Пастернака полностью исчезает. Сама фигура Евгения оказывается словно бы не замеченной Пастернаком (отметим, что Мандельштаму будет необходим именно «чудак Евгений»)12.  В «Медном всаднике» для Пастернака важно вступление к поэме, момент создания города как сотворения мира, демиургическое начало, связанное с личностью Петра, а в соответствии со смысловым «переносом» – и Пушкина. Сохраняя ритмико-синтаксическую структуру «Медного всадника», Пастернак преображает ее в соответствии с излюбленной мыслью о том, что творчество – это «подражание творению». В процесс созидания художественного мира – будущего пушкинского романа («Его роман// вставал из мглы») включен весь окружающий поэта мир. Пространство «Подражательной» вариации стремительно расширяется: от описанной вначале прибрежной полосы («на берегу пустынных волн») до открывающегося с обрыва «сектора земного шара». Мир раскрывается навстречу поэту по горизонтали и  вертикали – от ветров и смерчей до «евангелья морского дна». Стихия в «Теме с вариациями» вызывает не ужас, как в «Медном всаднике», а ощущение счастливого равенства с ней («на восхищенье// был вольный этот вид суров»). Это не разрушительная, а созидающая сила, помогающая поэту-демиургу и одновременно соперничающая с ним:

Был бешен шквал. Песком сгущенный,

Кровавился багровый вал.

Такой же гнев обуревал

Его, и, чем-то возмущенный,

Он злобу на себе срывал.

В этих словах легко узнается отголосок пушкинского рассказа о бедном Евгении:

Он не слыхал,

Как поднимался жадный вал,

Ему подошвы подмывая,

Как ветер, буйно завывая,

С него и шляпу вдруг сорвал.

Подчеркнутая узнаваемой рифмой реминисценция еще более обнажает контраст между пушкинской поэмой и пастернаковским циклом. Отталкиваясь от начальных строк «Медного всадника», Пастернак не описывает неразрешимый конфликт, а создает демиургический миф о сотворении новой поэтической вселенной в согласии со стихией.

Мотив сотворения или преображения мира сближает в пастернаковском прочтении «Медного всадника» с «Пророком» и, соответственно, вторую («Подражательную») вариацию с третьей («Макрокосмической»). Если во второй вариации изображен временной промежуток, предшествующий творческому акту, то в третьей –  момент создания «Пророка», охвативший все окружающее от Марокко до Архангельска. В отличие от современников, варьировавших сюжет  пушкинского «Пророка» применительно к себе или человечеству в целом («Мне голос был…» А. Ахматовой, «Баллада» В. Ходасевича, «Стихи к Чехии» М. Цветаевой, «Шестое чувство» Н. Гумилева), Пастернак акцентирует внимание не на поэте как субъекте действия, а на состоянии мира, соответствующем моменту творения. Авторская точка зрения вынесена за пределы действия: все происходящее увидено им одномоментно в разных частях света, словно  с абсолютной высоты:

Море тронул ветерок с Марокко.

Шел самум. Храпел в снегах Архангельск.

Плыли свечи. Черновик «Пророка»  

Просыхал, и брезжил день на Ганге.

Очевидна неожиданная близость третьей вариации к известным словам В.Ф. Ходасевича: «В тот день, когда Пушкин написал «Пророка», он решил всю грядущую судьбу русской литературы… В тот миг, когда серафим рассек мечом грудь пророка, поэзия русская навсегда перестала быть всего лишь художественным творчеством. Она сделалась высшим духовным подвигом, единственным делом всей жизни. Поэт принял высшее посвящение и возложил на себя величайшую ответственность»13. У Пастернака пушкинское «эхо» шире: на создание «Пророка» отзывается не Россия, а мир, не литература, а стихия. Предельное сокращение временного измерения и расширение пространственного усиливает впечатление всемирного отклика и является словно бы зеркальным отражением пушкинского одномоментного восприятия мира («И внял я неба содроганье// И горний ангелов полет, // И гад морских подводный ход// И дольней лозы прозябанье»). Так периферийный сюжет пушкинского произведения оказывается центральным, а Пушкин становится таким же «явлением природы», каким назвала М. Цветаева самого Пастернака14.

Пастернаковское обращение к Пушкину в «Темах и вариациях» органически продолжает посвящение «Сестры моей – жизни» Лермонтову и  становится знаком взросления «награжденного вечным детством» поэта. Но, помимо этого, за обращением Пастернака к Пушкину стояла необходимость оправдания неромантической концепции поэта, творящего мир в соответствии с высшим замыслом. Осмысляя Пушкина, отталкиваясь от его сюжетов, Пастернак создавал тот творческий конспект его стихов, где «скоропись духа»15 определялась величием задач, равно поставленных перед автором и его героем-предшественником.

2 Хаев Е. С. Проблема композиции лирического цикла (Б. Пастернак, «Тема с вариациями»). // Хаев Е. С. Болдинское чтение: статьи, заметки, воспоминания. Н. Новгород, ННГУ, 2001, с. 48-58.

3 Баевский В.С. Пушкин и Пастернак: к постановке проблемы.// Пастернаковские чтения. Выпуск 2. М., 1998, с. 222-244. Мусатов В.В. Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины ХХ века. М., РГГУ, 1998, с. 373-437.

4 Журавлев А.Н. «К морю» А.С. Пушкина и «Волны» Б.Л. Пастернака в свете жанровой типологии // Болгарская русистика. – 2002. — №1. Е. Фарыно «Он памятник себе» у Пастернака// Пушкин в ХХI веке: вопросы поэтики, онтологии, историцизма. Сборник статей к 80-летию Ю.Н. Чумакова. Новосибирск: НГУ, 2003, с. 187-192.

5 Иосиф Бродский. Большая книга интервью. М., 2000, С. 561-563.

6 «Текст напоминает конспект», — отмечает Е. С. Хаев, анализируя третью («Макрокосмическую») вариацию // Хаев Е. С. Болдинское чтение: статьи, заметки, воспоминания. Н. Новгород, ННГУ, 2001, с. 53.

7 Пастернак Б.Л. Собрание сочинений в 5 томах. М., 1989. Т. 1, с. 672-673.

8 По словам С.Н. Бройтмана, «Пронизанность пастернаковского мира сквозняком первостихии определяет его исходное своеобразие» // Бройтман С.Н. Русская лирика Х1Х-начала ХХ века в свете исторической поэтики (Субъектно-образная структура). М.: РГГУ, 1997, с. 261.

9 Хаев Е.С. . Проблема композиции лирического цикла (Б. Пастернак, «Тема с вариациями»). // Хаев Е. С. Болдинское чтение: статьи, заметки, воспоминания. Н. Новгород, ННГУ, 2001, с. 52. Подробнее об образе губ у Пастернака: Бройтман С.Н. Гротескное начало в книге Б. Пастернака «Сестра моя — жизнь»// Гротеск в литературе: материалы конференции к 75-летию Ю.В. Манна. М., Тверь, 2004, с. 128-134.

10 И. Сурат, С. Бочаров. Пушкин. Краткий очерк жизни и творчества. М.: Языки славянской культуры, 2002, с. 42.

11 Сюжет «Медного всадника» становится исходным для цикла «Петербург» («Поверх барьеров»). В письме О.М. Фрейденберг Б.Л. Пастернак назвал «Спекторского» «своим «Медным всадником» // Пожизненная привязанность: Переписка Б.Л. Пастернака с О.М. Фрейденберг.  М., 2000, с.  172.

12 «Чудак Евгений бедности стыдится// Бензин вдыхает и судьбу клянет». // Мандельштам О.Э. Собрание сочинений в 4 т. М., 1993. Т. 1, с. 82.

13 Ходасевич В.Ф. Собр. соч. В 4 т. М., 1996. 1, с. 489.

14 Цветаева М.И. Собрание сочинений в 7 т.  М., 1995. Т. 6, с. 233.             

15 «Метафоризм – естественное следствие недолговечности человека и надолго задуманной огромности его задач,… стенография большой личности, скоропись ее духа». // Пастернак Б.Л. Об Искусстве. М., 1990, с. 176.