Бахыт Кенжеев. Обрезание пасынков. АСТ, 2009

Волей автора к «Обрезанию пасынков» присоединено жанровое определение — «вольный роман» (извините за двойную игру слов). Что за штука такая? А это как в карточном фокусе: колода перетасована, запомненные комбинации цифр, букв и мастей вроде бы утрачены, но – наука умеет много гитик – к финалу хаос побеждён, и крестовый король вновь явлен рядышком с дамой пик.

Роман поделён на три части. В первой — «Что есть красота?» — воспоминания рассказчика о детских ощущениях, возникших у того при абсолютно счастливом слиянии с Бытом конца 50-х прошлого века. Что пили, где учились, двор, дом, пирке и манту, выборы, торшер, как правильно ели воблу… «Мир казался куда более плотным, весомым и убедительным, чем впоследствии». Экскурсы в эпоху тех интерьеров, тех фруктов и тех застолий чередуются с несколько азбучными размышлениями о поэзии. «Цель поэзии состоит не в содержании и не в форме, а, боюсь, в гармонии».

Во второй части («Обрезание пасынков») мы – вж-ж-жик — и попадаем в Переделкино 1937 года, где в спецфилиале Дома творчества тройка (!) писателей под надзором НКВД готовит обвинительные заключения (или творят «правду, но преображённую по законам художественного творчества») по делу некоторых фигурантов, в которых угадываются Бухарин и Мандельштам. Опять имеется мальчик, его мать (сержант Свиридова) обслуживает постояльцев. На обочинах этого сюжета мелькают Пастернак и Евсей Иванович, он же Мойдодыр Айболитович. В целом выходит абсурдистская пародия на морок отечества, миксующая официальную советскую пропаганду с детскими ужастиками про гроб на колесиках и некоторыми реалиями Древнего Египта; накладывающая друг на друга несколько разной степени наивности и порочности взглядов; и сталкивающая всё это с историческими знаниями современного читателя. Стилевое разнообразие прилагается. Просторечный официоз, городской фольклор, слегка переиначенное письмо Бухарина Сталину, писательский трёп… Из сочинения мальчика «Как я провёл лето» про «патриотический высокохудожественный фильм «Цырк!» торчат уши В. Сорокина, в некоторых пассажах («С большим восторгом участвовать в жизнерадостной форме существования, характерной для подрастающей юной смены белковых тел») узнаётся Платонов… Кстати, здесь же выясняется, что обрезание пасынков – это удаление отростков сбоку от основной ветки виноградной лозы, чтобы все соки шли в грозди. Что ж, весьма прозрачно…

В третьей части («Сципион и Летиция») некто Иван Свиридов, находясь в сумасшедшем доме в городке Сент-Джонс, провинция Ньюфаундленд, Канада, пишет письма своему североамериканизированному сыну и получает ответы. В письмах душевнобольного смешались факты, воспоминания, поэтические цитаты и фантазии, при этом время от времени то одно, то другое совершенно произвольно выскакивает на страницы посланий, как клоуны на арену цирка посреди какого-нибудь номера. «Поэта Плюшкина – наше всё – застрелил из отравленного пистолета сенатор Дантес на дуэли, организованной царским правительством и лично Николаем Вторым – Кровавым. На самом деле его самостоятельно замучили большевики в пересыльном лагере близ Владивостока». И так далее… Здесь же упоминаются жена Свиридова Летиция и друг – довольно известный литератор под ником Сципион (полководец, разрушивший Карфаген), в котором угадываются некоторые элементы биографии и Саши Соколова (эмиграция, три повести, похвала автора «Бледного огня», друг Эдуарда Лимонова, творческое молчание), и, например, соратника Кенжеева по поэтической группе 70-х «Московское время» Алексея Цветкова (эмиграция, исключение из МГУ, друг Эдуарда Лимонова, роман про римского воина).

Можно лепить к «Обрезанию пасынков» лэйбл «проза поэта»; можно обнаружить в нём оммаж Саше Соколову, учитывая, например, критические характеристики любимой Кенжеевым «Школы для дураков» («поток детского сознания, раздвоение личности, нелинейное восприятие времени»); можно вспомнить восхищение Кенжеева произведениями Михаила Шишкина («здесь произошло то самое, о чём сказал Пастернак: «… Когда нам ставит волосы копной / Известье о неведомом шедевре»). Но в финале пасьянс разложится, времена и люди займут своё место в сюжетной цепочке, тайны прояснятся, в причудливых переплетеньях фраз замерцают более-менее стройные идеи…

А уж идеи эти складывайте сами, как собственно и предлагает автор «Обрезания пасынков» — из обрывков судеб, отзвуков времён, пунктира размышлений. Ну, например, как вам такой набор цитат?

Роман: «Когда бы не первородный грех, не проклятие Господне, вряд ли заслуженное потомками Каина, вся наша жизнь доставляла бы нам такую же бескорыстную радость, как в детстве». Кенжеев: «Ну, что представляло собой «Московское время»? Это был такой кружок «вокруг Мандельштама». Всех соединяла, прежде всего, его поэзия. Любовь к поэзии Мандельштама и неприязнь ко всему советскому, ко всему, что убило его и не только его». Роман: «Думаешь, я не понимаю, что мы – искалеченный народ? Впрочем, к этому несчастью равнодушны даже мы сами». Кенжеев: «Мне кажется, что народ российский в 20 веке нёс на себе проклятие, которого до сих пор не искупил. Это, в сущности, одна из тем моего романа, хотя напрямую об этом не говорится». Роман: «Низкая производительность поэтов свидетельствует лишь о редкости гармонии и мучительной сложности её постижения». Кенжеев: «Жизнь и поэзия — одно. Конечно, нет, во всяком случае, для вашего покорного. Да, поэзия требует, чтобы жизнь подчинялась определенным правилам… Повторю мысль из собственного романа: поэт как человек ничем от других не отличается. Попробуй только нарочно строить жизнь, чтобы стишки сочинялись! Очень паршивые получатся произведения». Роман: «В нашем веке, когда всё так стремительно меняется, чуть ли не любая страна за двадцать лет становится совсем иной. И любой человек рано или поздно осознаёт, что время его ушло, что против своей воли он очутился в незнакомом мире».

Всё обрезается – так или иначе, рано или поздно. Вопрос, который задаёт любой мыслящий, чувствующий и неравнодушный человек, — что там в гроздях? Задаёт и как умеет ищет ответ, увлекаясь, отчаиваясь и снова надеясь…

Павел Тимошинов