Колонка автора: Евгения Риц

Длинный список премии «ЛитературРентген» – 39 прекрасных поэтов, из которых приходится выбрать 10. И выбрать невозможно – от страха собственной несправедливости. Конечный выбор определяет настроение, сиюминутность. (Тут уж совсем «мать любит дочь» — кто кого любит, что определяет что? А так и есть – в обе стороны работает.) Но о некоторых из авторов списка всё-таки получается сказать особо – не о «лучших», здесь все лучшие – но о тех, о ком находятся слова у меня.

Ксения Чарыева.

Стихи очень страстные и при этом очень умные. Железная логика сюрреализма – его растекающихся циферблатов, века под лезвием. Сочетание математического ума и языческой, экзотической страсти, и это вам не алгеброй гармонию, точнее – если алгебра – то непременно та, изначальная – вопрос из теста по истории «Какую науку придумали арабы?» — «Китаб аль-Джебр ва-ль-Мукабала», подсказывает википедея, да, кабала, Каббала; если Гармония – то та, которая «Кадм и», непервая в веренице куновских праматерей, позвоночным телом, раздвоенном язычком скользящая из Азии – Малой – прямиком в Элизий. И здесь уж заодно вспомним Элизиум теней, потому что, опять же, – очень умный поэт, тютчевского склада.

Помнишь, отпускали, едва прибрав,

Клали поперек лобового света.

Полдень, и луг накрыт трав. Ты прав,

Я все еще ненавижу тебя за это.

 

Стаял и сквозь пальцы стек номерок

К гардеробу, зреющему в прицеле:

Мы смыкаемся в левом верхнем углу метро

В корне из четырех смущенных портфелей.

 

Желвь, ужаленный жучьим же жалом жук,

Теплый бережный жребий коротколапый,

Изумленно сквозь нёбо твое гляжу

На пустеющий эскалатор.

 

Константинополь и Чернобыль, пыль и небыль, скат,

Такс покидают его приступки,

Окулисты, блюющие невпопад,

Малолетние проститутки,

Можно вернуться, когда простят,

Если остатки хрупки?

В межвременнОй одноместной шлюпке

Можно двоим назад?!

 

Нина Ставрогина

 Нина Ставрогина производит впечатление очень православного автора, но без моды на и неизбежно связанного с этой модой – с любой модой – кликушества. Предельная строгость, аскеза языка и ритма, связанная с этим иконная чёткая бесплотность. Вот уж на здешних куполах золотая дремотная Азия не опочила, и латинский «толстехунек миленькой»[1] Исус не со здешних икон. Византия, надвинутый плат.

и на сантиметр не стронув

Смерть-гору

наместник (вздохнув:

не сбылось!)

сам

снимается с места

 

Магомета не чует

Магнит

 

чтобы взять

верный курс

чтобы видимость обрести –

нужно мозгу

что стал золотым

обернуться простым железом

 

скрепкой стать

для секретных бумаг

для карты мира потаённой

где блуждают узлы-полюса

где все полосы-пояса

параллели-меридианы –

что ковёр из цветной бумаги

плетённый крест-накрест

 

вся она в треугольниках

сплошных и прозрачных:

тел и душ – богатейших

залежей боли

 

тремя отпечатками

птичьих лапок –

помечена Мекка

Бермудской Троицы

 

там сосновая Троеручица

сжала накрепко Чёрный Камень –

сердце в груди разверстой –

вечный источник святой огонь

молниевого млека

 

тянется под струю

порожний кувшин

клонится лоб на Камень

долгие семь секунд

 

кого берут

горé живым –

хоронят потом

в раю

 

Юрий Соломко

Юрий Соломко – рассказчик историй. Причём историй не о роботах, джедаях и рыцарях, а самых простых, отнюдь не фантастических. Сегодняшний студент, вчерашний школьник. Но заседание кафедры, на котором песочат прогульщиков, оказывается самой настоящей инициацией, газовому баллону приобретают пассажирский билет, а Дед Мороз уходит несолоно хлебавши, потому что под ёлкой есть уже подарок. Говорю же, не фантастика – реализм.

 

Там степень моего раскаянья в «недопустимом» поведении 

напрямую зависела от количества дней, остающихся до праздника.

 

Так в первые дни зимы извинение, регулярно произносимое

(начиная с ноября), шепотом, под одеялом к адресату Дед Мороз,

еще имело под собой исключительно прагматическую основу

 

(искренне надеялся, что при скрупулезном отношении

к выполнению ритуала-извинения Красный Нос смягчится

и долгожданный подарок — все-таки окажется в моих руках).

 

Но что взять? — Ребенок. С каждым днем мучился все сильнее.

И в предпраздничные дни выносил себе окончательный приговор:

«Хуже подлеца!.. Ничтожество!..  Мальчиш-Плохиш!» 

 

О «своем» подарке — забывал и думать. А мои вчерашние кривляния

приобретали вид просьбы: «Дедушка Мороз, пожалуйста, прости.

 

Пожалуйста, никого не наказывай. Отдай, пожалуйста, подарки тех,

кто в этом году не заслужили подарки, — тем, кто их не заслужили».

<…>

 

Артём Филатоф

От реалиста, вспомнив Средние века, обратимся к номиналисту. Артём Филатоф — автор называющий, фиксирующий, зажимающий в тиски реальность. Тиски имён, Артём-Адам. Конкретист-метафизик. Только с бирочкой-ярлычком вещи мира обретают функцию и форму. Иных вещей лучше б и не было, потому что с ними – страшно, ан нет, названы – значит, есть.

 

ставил свечку

 

прожёг куртку

 

и о чём я только думал

 

Господи

 

Игорь Тишин

Круг сделан, снова шелестящие пески. Но не только пески – «ты мираж, потому что супермаркет//это пустыня//потому что бар на углу//это пустыня». Пустыня мира оказывается необычайно густозаселённой, «пахнет бабушкиным потом, папиными сигаретами, носками», Раскольников и Вечный Жид идут рука об руку, Клод Лоррен и Лора Палмер – не альтернативно, но аллитерационно одарённые второгодники школы жизни. Игорь смотрит сверху – «видел воду носился над ней».

В чуть оклемавшемся сорок шестом

плавают крупные в красном густом, —

нетушки! — сушатся белые, вроде,

сохнут в бездонном пустом ноябре…

То есть, пелёнки висят во дворе —

у Пелагеи родился Володя.

 

Мама подносит ребёнка к груди,

думает: «Что тебя ждёт впереди?

Что тебе выпадет, милый, на долю?»

Шепчутся вечные звёзды в ночи:

«Может, сказать ей?» «Не вздумай! молчи,

не отвечай, не расстраивай Полю».

Евгения Риц

колонка поэзия Премии