Колонка Наталии Гуревич. Толстой, графоман и генетика

Некоторое время назад по одному из телевизионных каналов промелькнул репортаж о семинаре молодых (совсем молодых) писателей. Строго говоря, не писателей даже, а тех, кто писателем только собирается стать. И одна из участниц семинара, дева вида серьезного, очень гладко говорила в камеру, что никакой мессианской составляющей в писателе нету, писательство — занятие обыкновенное, и относиться к нему следует без придыхания. Дескать, писатель — ну и писатель, подумаешь…

Совсем недавно Борис Акунин, который вообще довольно часто радует информационными поводами, объявил, что написал книгу, дающую ему, наконец, право называться писателем. И привел краткий словарик, в котором определил писательство, по сути, как высшую форму литературного творца. Про мессианство не упоминал, но вполне мог, ибо «мессианство» предполагает что человек берет на себя повышенные обязательства относительно рода людского. А писатель, по Акунину, «раздвигает рамки существующей культуры, открывает Америки или, по крайней мере, пытается их открыть…».

Вообще, классифицировать работников литературного труда — идея благодатная, не устоять супротив искушения. Итак.

Помимо писателя на ниве литературы трудится еще беллетрист — это что-то вроде кружевницы, которая выдает километры кружев с заданными параметрами. Хотите — широких с цветочками, а желаете — узких с индейским орнаментом.

Есть также литератор. Его составители толковых словарей часто путают с писателем, но в действительности литератор к писательству имеет такое же отношение, как член фан-клуба к творчеству культовой рок-группы. Это более или менее образованная персона, чаще читающая, чем пишущая. Литератором, чтоб не обижался, называют хорошего человека, пописывающего что-то не без приятности.

И наконец, существует самая многочисленная, самая многострадальная группа подвизающихся — авторы. В эту категорию входят все оставшиеся, в том числе великая армия графоманов.

Очевидно, что писатель стоит на вершине этой биологической цепи. Вы когда-нибудь встречали словосочетание «великий беллетрист» или «великий литератор»? То-то же. Мы привыкли, что Толстой — писатель, а Боборыкин — литератор. Пушкин — писатель, Загоскин — беллетрист.

Классификация (это — писатель, а то — графоман) всегда являлась прекрасным поводом для литературных бесед всевозможных уровней, например: «Да какой он писатель?! У него и идея убогая (нет идеи, стиль хромает, ноги кривые)». Или: «Что же вы, батенька, беллетриста от писателя не отличаете? У писателя — у него миссия. А беллетрист — только belles lettres, не более…». Или: «Это же графоман чистой воды. Меня вот лучше почитайте!». Людям всегда нужна определенность. Необходимо знать природу явления — иначе сложно формировать мнение. А без мнения приходится сидеть и помалкивать.

Но проблема в том, что литературные творцы плохо поддаются однозначному определению, и никакая Литературная энциклопедия не указ. Хармса это весьма точно нарисовал в миниатюре «Четыре иллюстрации того, как новая идея огорашивает человека, к ней не подготовленного»:

«Писатель: Я писатель.

Читатель: А по-моему, ты г…о!»

Одни Улицкой дают премии, а другие считают ее графоманкой. И множится на этой почве раздор и негатив, что засоряет ноосферу дурными мыслями, а в итоге плохо влияет на будущее всего человечества. Это особенно обидно, потому что о сути ведь и писатель, и графоман — одно и то же.

И писатель, и беллетрист, и литератор, и просто автор появляется на свет как результат сложившегося особого генетического набора. Никому из писавших или пишущих не приходит мысль «а не стать ли мне писателем?» среди ясного неба — это все предопределено генетикой. Поэтому все авторы, от малого до великого, от последнего в ряду графоманов до вселенского Толстого, существуют как заложники своего генетического набора. Рожденный автором рано или поздно начнет писать. И большое заблуждение думать, будто это всегда доставляет ему удовольствие — вовсе даже напротив. Многие из таких генетически обреченных, как могут, уворачиваются от подарка судьбы, уговаривают себя, что писателей на свете довольно, а вот стану-ка я лучше пекарем. Но как крестьянская натура завсегда найдет себе горшок землицы — помидорчик посадить, так и пекарь-писатель таких названий для своей выпечки насочиняет, что три раза подумаешь, прежде чем купить. Другие многие смиренно влачат писательский удел, живут с сознанием собственного ничтожества на фоне Пушкина, — сахар, что ли? Да и сам наш великий Александр Сергеевич не ощущал особого счастья, когда овладевал им «бес стихотворчества»: вся жизнь его на этот период подчинялась рифме; ни поесть, ни попить спокойно, как-будто схватили за шиворот и влекут…

Так что собираясь высказываться о человеке литературы, прежде всего следует думать о том, что он не виноват. Он, может быть, не хотел. Подождите превозносить писателя как раздвигающего горизонты сознания или отзываться о нем как о простом ремесленнике. Сначала… пожалейте его. Хотя бы про себя. Особенно графомана следует пожалеть — ведь ему достался минимальный генетический набор, в котором тяга к писательству присутствует, а талант почему-то нет.

Наталия Гуревич