Внерациональное в лирике Бродского: «Строфы»
Мария Гельфонд
Попытка обосновать присутствие внерационального элемента в лирической системе представляется в значительной степени парадоксальной, поскольку сфера лирики как рода литературы по преимуществу уже лежит за пределами рационального. Подобная постановка вопроса тавтологична и потому, как правило, неприменима к лирике. Стихи Иосифа Бродского представляют собой особый случай. Читателя, воспитанного на традициях русской поэзии, они обескураживают своей логичностью и видимой рациональностью. Жесткая логика смысловых ходов, центробежный принцип развертывания лирического сюжета, обилие точных словесных формул, соотносимых с научной речью, – все эти черты поэзии Бродского отчасти выводят ее за пределы лирики и естественно предполагают рационалистский код прочтения. Способствуют ему и логически выверенные и рационально обоснованные суждения Бродского о стихах других поэтов: Одена, Цветаевой, Мандельштама.
В отличие от большинства поэтов и исследователей теории лирики Бродский не отрицал рациональное как один из возможных источников лирического высказывания, напротив, утверждал идею сосуществования трех методов познания в лирике. «Существует, — писал он в Нобелевской лекции, — как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и метод, которым пользовались библейские пророки, – посредством откровения. Отличие поэзии от всех прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу всеми тремя (тяготея преимущественно ко второму и третьему), ибо все три даны в языке».1
Отметим, что, признавая рациональное как один из методов лирического познания мира, Бродский все же отдавал предпочтение второму и третьему путям. Вероятно, поэтому, пробуя применить к поэзии Бродского рациональный код прочтения (установление генезиса образов, логической связи между ними), мы неизменно сталкиваемся с его заведомой неполнотой. Стихи Бродского внерациональны в той же степени, в которой рациональны; жесткие итоговые формулы в них неизменно подготавливаются суггестивным воздействием детали. Логическому умозаключению или их цепочке предшествует, как правило, смысловой «зигзаг»: внимание читателя отвлекается на какую-либо деталь, изначально лежавшую за пределами изображения; взгляд, «засоренный горизонтом» («Одиссей Телемаку»), вбирает в себя то, что прежде было ему недоступно. Такова, например, фраза в «Урании», обозначающая глубину потаенной ностальгии Бродского: «Вот они, те леса, где полно черники…». Опровергающая интонацию этой строки ирония: «Реки, где ловят рукой белугу», — подготавливает жесткую формулу двух последующих: «Далее – город, в чьей телефонной книге// Ты уже не значишься…».
Подобное резкое движение от рационального к внерациональному и наоборот нередко создает ощущение обманутого ожидания. Поэзия Бродского непредсказуема, но это не способ игры с читателем, а доверие природе языка, его смысловой инерции. «…С помощью одного слова, одной рифмы пишущему стихотворение удается оказаться там, где до него никто не бывал, — и дальше, может быть, чем он сам бы желал».2
Попробуем рассмотреть в предложенном аспекте два стихотворения Бродского: «Строфы» 1968 года («На прощанье ни звука…») и «Строфы» 1978 года («Наподобье стакана…»). Написанные одним размером, достаточно редким в русской поэзии – двустопным анапестом и выдерживающие одинаковую строфическую форму восьмистишия, они представляют собой своеобразный диптих.3 Оба стихотворения вошли в сборник «Новые стансы к Августе», «Строфы» 1978 года были повторно включены в книгу «Урания». Тема каждого из них, по определению Г.М. Кружкова, «печальная метафизика любви и разлуки».4 Сопоставление двух столь близких произведений, разделенных десятилетием, на которое пришлась эмиграция Бродского, позволяет прояснить динамику лирического стиля, понять, как изменялось соотношение рационального и внерационального в разные периоды творчества поэта.
«Строфы» 1968 года – произведение, поражающее тем редким свойством, которое можно назвать лирической афористичностью. Аксиомы, касающиеся отношений расставшихся возлюбленных, рождаются у Бродского внезапно, при этом каждая из них становится шагом в пропасть в сравнении с предыдущей. Если воспользоваться известным высказыванием Ахматовой о Цветаевой,5 Бродский начинает стихотворение с верхнего «до», но затем, следуя своему излюбленному принципу, в каждой строфе последовательно берет «одной нотой выше». Впечатление жесткой логичности «Строф» 1968 года обусловлено наращиванием сравнительных оборотов, каждый из которых подводит к новому уровню осмысления произошедшего: «Правота разделяет// беспощадней греха», «Чем тесней единенье, // тем кромешней разрыв», «Нет деленья на чуждых, // есть граница стыда», «Расставанье заметней, // чем слияние душ». Кумулятивная структура произведения позволяет предложить сравнение «Строф» с лестницей; но если ступенями ее являются афористические аксиомы, то само усилие подъема всегда внерационально. Точные словесные формулы открывают или завершают почти каждую строфу, но в центре ее всегда лежит какой-то образ, не подготовленный логикой предыдущих строф. Так, исходная мысль о разлуке как генеральной репетиции смерти подготовлена суггестивным воздействием двух первых строк:
На прощанье – ни звука.
Граммофон за стеной.
В этом мире разлука –
лишь прообраз иной.
Принцип соотношения рационального и суггестивного, заданный в первых строках, сохраняется и в дальнейшем. Неполнота лирического высказывания заранее известна поэту: «Эти строки всего лишь// подголосок беды»; благодаря этому внерациональное открывает пределы невысказанного. Поток рождающихся ассоциаций: расколовшийся сосуд, распавшийся дом, разодранная сохой земля — намечает возможности, по которым лирический сюжет мог бы пойти. При этом каждая ассоциативная деталь развивается по своим законам, которые могут и опровергать общую логику произведения. Так происходит, например, с образом расколотого сосуда: оказывается, что его можно наполнить вновь, но нельзя вместе выпить это вино:
Наполняйся же хмелем,
Осушайся до дна.
Только емкость поделим,
Но не крепость вина.
Обретая ускорение в подобных ассоциациях, мысль автора вырывается за пределы жизни: разлука – это не только репетиция смерти, но и обреченность на посмертную невстречу:
…Тем верней расстаемся,
что имеем в виду,
что в Раю не сойдемся,
не столкнемся в Аду.
Поэтическая мысль Бродского движется по кругу, но радиус его последовательно увеличивается. Пространство расширяется – от комнаты, в которой происходит прощание, до безграничной страны и «залетейской державы». Связь между этими пространственными образами тоже не подчиняется рациональным законам:
Невозможность свиданья
превращает страну
в вариант мирозданья,
хоть она в ширину,
завидущая к славе
не уступит любой
залетейской державе:
превзойдет голытьбой.
В финале «Строф» 1968 года происходит возвращение к исходной точке: «На прощанье – ни звука». Но – на новом витке. Строка, бывшая в начальной строфе описанием ситуации, становится в последней категорическим запретом на высказывание, обращенным и к адресату стихотворения и к себе самому. Логическая структура «Строф» 1968 года «размыкается» во внерациональный, метафизический финал так же, как жизнь «размыкается» в смерть:6
на прощанье – ни звука;
только хор Аонид.
так посмертная мука
и при жизни саднит.
Еще более сложна смысловая структура «Строф» 1978 года. По отношению к первым «Строфам» они представляют собой продолжение не только поэтическое, но и биографическое: их автор находится в другом, нежели его адресат, полушарии. Так начинает сбываться догадка о расставании двоих как преддверии вечной разлуки. Напоминающая о ранней лирике Маяковского метафора первой строфы проясняет мысль о беспощадности и неизбежности разрыва:
Наподобье стакана,
оставившего печать
на скатерти океана,
которого не перекричать,
светило ушло в другое
полушарие, где
оставляют в покое
только рыбу в воде.
Логическая связь между отдельными строфами во втором стихотворении почти невосстановима. Художественное единство «Строф»-1978 обусловлено не движением мысли, как в первом произведении, а общим лиризмом (иногда граничащим с сентиментальностью), чувством безнадежности, не знающим временных и пространственных преград. Суггестивные детали в «Строфах» 1978 года связаны между собой в единую картину получужого мира, который надо обжить волевым усилием: «Тишина// молчанием попугая// буквально завершена», «Луна в кусты чистотела// льет свое молоко», «Выходишь прочь// в рукоплесканье листьев// в американскую ночь», «Около океана//летней ночью. Жара,// как чужая рука на// темени …»).
В отличие от первых «Строф» здесь не возникает проблемы правоты или вины расставшихся. Бессмысленность ее выяснения априорна («Дорогая, что толку// пререкаться, вникать// в случившееся…»). Некоторая отстраненность позволяет осмыслить произошедшее в новых категориях и проследить, как событие разрыва претворяется в слово. Картина мира становится в «Строфах» 1978 года своеобразной проекцией собственно лингвистических понятий.7 Важным оказывается не столько само событие разлуки, сколько его словесный отзвук. Перед властью языка равны правые и виноватые, ушедшие и оставшиеся:
Знаешь, все, кто далече,
по ком голосит тоска,
жертвы законов речи,
запятых, языка…
…Дорогая, несчастных
нет! Нет мертвых, живых.
Все – только пир согласных
На их ножках кривых.
Создание поэтического текста становится для Бродского способом отрешения от реальности, ее альтернативой. И если разлука – это генеральная репетиция смерти, то поэтический текст — единственный из доступных человеку способов сохранения любви и преодоления смерти: «Я, как мог, обессмертил, // То, что не удержал». При этом речь у Бродского идет не об индивидуальном поэтическом бессмертии, воплощенном в слове (традиционная тема «Памятников»), а о бессмертии любящих, чья жизнь стала «россыпью // черного на листе». «Не слова, а именно текст, типографский или рукописный, образ заполненной страницы, становится, с одной стороны, эквивалентом мира, а с другой – началом, противоположным смерти».8 Из суггестивных деталей жизни и жесткой логики текста во вторых «Строфах» рождается «формула спасения» Бродского – рациональная по форме, запредельно-иррациональная – по существу:
Но мы живы, покамест
Есть прощенье и шрифт.
1 Бродский И.А. Нобелевская лекция.// Бродский И.А. Собрание сочинений в 4 томах, СПб., 1992, т. 1., с. 16.
2 Там же, с. 16.
3 По мысли Г.М. Кружкова, ритмический рисунок «Строф» генетически связан со «Строками» Шелли в переводе Пастернака. Подробнее об этом: Кружков Г.М. Сходство зазубрин: «Строфы» Бродского и «Строки» Шелли. // Иосиф Бродский: стратегии чтения. Материалы международной научной конференции 2-4 сентября 2004 года в Москве. М., 2005, с. 290-293.
4 Там же, с. 290.
5 «Марина часто начинает стихотворение с верхнего «до», — говорила Анна Ахматова. // И. Бродский. Собр. соч. в 4 т., т. 4, с. 68.
6 Г.М. Кружков видит в возникающем у Бродского запрете на слово влияние “Valedictions” Дж. Донна, которого в это время Бродский читал и переводил. На наш взгляд, можно предположить еще один аналог – но не источник — подобного смыслового хода: тютчевский “Silentium”.
7 Подробнее о лингвоцентрической картине мира у Бродского: Ахапкин Д.Н. «Филологическая метафора» в поэзии И. Бродского: Автореф….канд. филол наук / С.- Петербург. Гос. Ун-т. – СПб, 2002.
8 Лотман Ю.М. , Лотман М.Ю. Между вещью и пустотой. (Из наблюдений над поэтикой сборника Иосифа Бродского «Урания»). // Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. – СПб., 1996, с. 744
Грехневские чтения. Материалы конференции, выпуск 3. Нижний Новгород, 2006, 72-77.
