Колонка автора: Евгения Риц
Длинный список премии «ЛитературРентген» – 39 прекрасных поэтов, из которых приходится выбрать 10. И выбрать невозможно – от страха собственной несправедливости. Конечный выбор определяет настроение, сиюминутность. (Тут уж совсем «мать любит дочь» — кто кого любит, что определяет что? А так и есть – в обе стороны работает.) Но о некоторых из авторов списка всё-таки получается сказать особо – не о «лучших», здесь все лучшие – но о тех, о ком находятся слова у меня.
Ксения Чарыева.
Стихи очень страстные и при этом очень умные. Железная логика сюрреализма – его растекающихся циферблатов, века под лезвием. Сочетание математического ума и языческой, экзотической страсти, и это вам не алгеброй гармонию, точнее – если алгебра – то непременно та, изначальная – вопрос из теста по истории «Какую науку придумали арабы?» — «Китаб аль-Джебр ва-ль-Мукабала», подсказывает википедея, да, кабала, Каббала; если Гармония – то та, которая «Кадм и», непервая в веренице куновских праматерей, позвоночным телом, раздвоенном язычком скользящая из Азии – Малой – прямиком в Элизий. И здесь уж заодно вспомним Элизиум теней, потому что, опять же, – очень умный поэт, тютчевского склада.
Помнишь, отпускали, едва прибрав,
Клали поперек лобового света.
Полдень, и луг накрыт трав. Ты прав,
Я все еще ненавижу тебя за это.
Стаял и сквозь пальцы стек номерок
К гардеробу, зреющему в прицеле:
Мы смыкаемся в левом верхнем углу метро
В корне из четырех смущенных портфелей.
Желвь, ужаленный жучьим же жалом жук,
Теплый бережный жребий коротколапый,
Изумленно сквозь нёбо твое гляжу
На пустеющий эскалатор.
Константинополь и Чернобыль, пыль и небыль, скат,
Такс покидают его приступки,
Окулисты, блюющие невпопад,
Малолетние проститутки,
Можно вернуться, когда простят,
Если остатки хрупки?
В межвременнОй одноместной шлюпке
Можно двоим назад?!
Нина Ставрогина
Нина Ставрогина производит впечатление очень православного автора, но без моды на и неизбежно связанного с этой модой – с любой модой – кликушества. Предельная строгость, аскеза языка и ритма, связанная с этим иконная чёткая бесплотность. Вот уж на здешних куполах золотая дремотная Азия не опочила, и латинский «толстехунек миленькой»[1] Исус не со здешних икон. Византия, надвинутый плат.
и на сантиметр не стронув
Смерть-гору
наместник (вздохнув:
не сбылось!)
сам
снимается с места
Магомета не чует
Магнит
чтобы взять
верный курс
чтобы видимость обрести –
нужно мозгу
что стал золотым
обернуться простым железом
скрепкой стать
для секретных бумаг
для карты мира потаённой
где блуждают узлы-полюса
где все полосы-пояса
параллели-меридианы –
что ковёр из цветной бумаги
плетённый крест-накрест
вся она в треугольниках
сплошных и прозрачных:
тел и душ – богатейших
залежей боли
тремя отпечатками
птичьих лапок –
помечена Мекка
Бермудской Троицы
там сосновая Троеручица
сжала накрепко Чёрный Камень –
сердце в груди разверстой –
вечный источник святой огонь
молниевого млека
тянется под струю
порожний кувшин
клонится лоб на Камень
долгие семь секунд
кого берут
горé живым –
хоронят потом
в раю
Юрий Соломко
Юрий Соломко – рассказчик историй. Причём историй не о роботах, джедаях и рыцарях, а самых простых, отнюдь не фантастических. Сегодняшний студент, вчерашний школьник. Но заседание кафедры, на котором песочат прогульщиков, оказывается самой настоящей инициацией, газовому баллону приобретают пассажирский билет, а Дед Мороз уходит несолоно хлебавши, потому что под ёлкой есть уже подарок. Говорю же, не фантастика – реализм.
Там степень моего раскаянья в «недопустимом» поведении
напрямую зависела от количества дней, остающихся до праздника.
Так в первые дни зимы извинение, регулярно произносимое
(начиная с ноября), шепотом, под одеялом к адресату Дед Мороз,
еще имело под собой исключительно прагматическую основу
(искренне надеялся, что при скрупулезном отношении
к выполнению ритуала-извинения Красный Нос смягчится
и долгожданный подарок — все-таки окажется в моих руках).
Но что взять? — Ребенок. С каждым днем мучился все сильнее.
И в предпраздничные дни выносил себе окончательный приговор:
«Хуже подлеца!.. Ничтожество!.. Мальчиш-Плохиш!»
О «своем» подарке — забывал и думать. А мои вчерашние кривляния
приобретали вид просьбы: «Дедушка Мороз, пожалуйста, прости.
Пожалуйста, никого не наказывай. Отдай, пожалуйста, подарки тех,
кто в этом году не заслужили подарки, — тем, кто их не заслужили».
<…>
Артём Филатоф
От реалиста, вспомнив Средние века, обратимся к номиналисту. Артём Филатоф — автор называющий, фиксирующий, зажимающий в тиски реальность. Тиски имён, Артём-Адам. Конкретист-метафизик. Только с бирочкой-ярлычком вещи мира обретают функцию и форму. Иных вещей лучше б и не было, потому что с ними – страшно, ан нет, названы – значит, есть.
ставил свечку
прожёг куртку
и о чём я только думал
Господи
Игорь Тишин
Круг сделан, снова шелестящие пески. Но не только пески – «ты мираж, потому что супермаркет//это пустыня//потому что бар на углу//это пустыня». Пустыня мира оказывается необычайно густозаселённой, «пахнет бабушкиным потом, папиными сигаретами, носками», Раскольников и Вечный Жид идут рука об руку, Клод Лоррен и Лора Палмер – не альтернативно, но аллитерационно одарённые второгодники школы жизни. Игорь смотрит сверху – «видел воду носился над ней».
В чуть оклемавшемся сорок шестом
плавают крупные в красном густом, —
нетушки! — сушатся белые, вроде,
сохнут в бездонном пустом ноябре…
То есть, пелёнки висят во дворе —
у Пелагеи родился Володя.
Мама подносит ребёнка к груди,
думает: «Что тебя ждёт впереди?
Что тебе выпадет, милый, на долю?»
Шепчутся вечные звёзды в ночи:
«Может, сказать ей?» «Не вздумай! молчи,
не отвечай, не расстраивай Полю».
Евгения Риц
|
|
